Смех людоеда

Мне скучно становится, если я слишком много думаю, а вспоминать — тяжкое испытание. В иные дни, когда я выхожу на плато, а за мной, едва завидев издали, бегут дикие собаки, на меня посреди луга с топотом, от которого дрожит земля, накидывается целая стая беспорядочных воспоминаний.

Воспоминания скоро меня раздавят, меня и моих псов. Ну и пусть! Они нападают, набрасываются на меня. Давние запахи гипса, камня, типографской краски, трихлорацетата. Королева Франции, плывущая в пространстве, стоя на белом кубе. Лисичка, зевающая в солнечном луче. Серебристые отблески Черного озера. Красные розы в фарфоровой вазе. Родинка под синим глазом. Прохладные руки, теплые колени и тяжелая завеса золотых волос вокруг моего лица. Звуки пианино. Поляна. Гривы бронзовых львов. Удаляющиеся дети, залитые ослепительным светом летнего дня. Голоса. Крики. Самые разные камни. Позолоченный скелет с позолоченной косой под стеклянным колпаком. Звон старинных часов.

Слышу гул воспоминаний. Вижу, как над травой, по которой они проносятся галопом, взлетает труха. Иногда посреди этого стада воспоминаний мелькает Клара. До меня доходят рассказы о ней. Вспоминаю некоторые из ее фотографий. И горестная галлюцинация показывает мне далекие обстоятельства ее смерти, словно я сам был их свидетелем.

Этими картинами я обязан военному корреспонденту, совершенно случайно встреченному годы спустя. Он рассказал мне, как Клара была смертельно ранена на месте событий — так они это называют. Под огнем. Ровно через четыре года после нашей встречи на Родосе.

Другой ночью в другом баре я видел помятое лицо этого типа в зеркале, висевшем напротив нас. Стоя рядом у стойки, мы обращались только к нашим отражениям, мелькавшим среди бутылочных горлышек. Узнав, что он побывал на всех войнах, от Ливана до Чечни, в Иране, Анголе, Палестине, словом, на всех безымянных войнах, с камерой или фотоаппаратом в руках, я произнес это имя: Клара Лафонтен.

— Еще бы мне ее не знать! Она была ненормальная. Мы все ненормальные, если занимаемся тем, чем занимаемся. Это не профессия, это одержимость. Но Клара — это еще и другое… Клара, видишь ли, была такая… Мы знали, что она искала не того же самого, что мы. Композиция, актуальность картинок — на это ей было наплевать! По сути, Клара была военной портретисткой: все, что ей было надо, — это снимать лица разных типов на войне и что-то такое за этими лицами высматривать в ту минуту, когда они убивают, в минуту, когда они даже уже и не думают, что вот-вот могут подохнуть. Представляешь себе, хотя бы примерно?

Потом рассказал мне о той стычке, той перестрелке — спокойно, как рассказывают об этом друг другу военные корреспонденты.

— Идиотизм! С первого раза, как ты начал щелкать, такое может случиться каждую секунду, вокруг стреляют, и ты не знаешь, откуда…

Да, передо мной проходят кадры, негативы. В тот день Клара попала под град камней, которые палестинские дети бросали в израильских военных. Напряжение было предельное. Чувствовалось, что тела детей наполнены восторженной яростью, ненавистью, которую они всосали с молоком. Земля была усыпана камнями. Некоторые из них — очень большие и тяжелые. Клара остановилась на равном расстоянии от вооруженных солдат и тех, кто кидал в них камнями. Она была в каске, но без пуленепробиваемого жилета. Камни часто подскакивали в нескольких сантиметрах от нее, но она, похоже, не обращала на них внимания — она была занята, снимала лица. Телеобъективом. Очень крупным планом.

Клара погибла самым нелепым образом, какой только можно придумать. Военные были окружены, они попытались пробиться, сначала стреляя в воздух, потом открыв настильную стрельбу. Мальчишки бросились врассыпную. Некоторые не испугались огня. Пули из ручных пулеметов изрешетили стены. Один мальчик был задет. Пуля отскочила от железной двери и попала Кларе в легкое. Ее тут же отвезли в госпиталь, там она несколько дней задыхалась и в конце концов умерла. Вот и все.

Лицо репортера исчезло из зеркала, скрылось за облаком дыма. Смерть Клары — еще одна из моих смертей.

Топот огромного стада удаляется по плато. Иду дальше с палкой в руках, одичавшие собаки от меня не отстают, я приближаюсь к деревне, а стало быть, и к кладбищу, перед которым стоит памятник Доддса. Теперь это совсем старый, истертый, постепенно разрушающийся, заросший плющом камень.

Местные жители не воспринимают меня как скульптора, они вообще понятия не имеют о том, кто это такой — скульптор. Они считают меня всего-навсего стариком, который ничего не делает и живет святым духом в полуразвалившемся доме. Выживает. Кто еще помнит статуи Доддса? А мои?