Смехачи Мейерхольда

Говоря о декорациях, тоже проще всего сослаться на Козинцева, писавшего сестре в Берлин: «Задник с загорающимися рекламами, на нём портрет Чаплина, налево деревянная фигура — автомат с рупором, на ней масса надписей, из неё выскакивают бутерброды, стакан с чаем, зажигалка, почтовый ящик, зеркало, телефон и т. д. Она же поясняет действие и выкрикивает заученные остроты. Направо ряд натянутых проволок, на них буквы: «Бюро невест». Кроме того, вносится площадка на пружинах, на которую садится Гоголь, и его подкидывают до потолка, и вращающийся стул»^{140}.

Тот, первый, спектакль начался с немыслимо большим опозданием. Зрителей, занявших в зале свои места, мариновали почти два часа. Они уже вовсю негодовали, когда на сцене появился режиссёр и сообщил, будто задержка произошла из-за болезни актёра, играющего крокодила. (Это в «Женитьбе»-то!) Поэтому сегодня его заменит другой актёр, который исполнит роль паровоза. Тот действительно «выехал» на сцену с гудками, шипением паров, стуком колёс. И пошло-поехало, один трюк удивительнее другого… По сцене мечется некая Агата. С грехом пополам можно догадаться, что это бывшая Агафья Тихоновна из оригинала. Вокруг неё роятся какие-то мужчины. Это, оказывается, женихи. Вот она просит их представиться — поштучно.

«Паровой жених. Довольно охов и ахов! Брак систематизируем! Брак ставим на рельсы! Брак делаем динамическим! Долой мужчин! Надо утилизовать новую силу — пар! Да здравствует паровой брак! Предлагаю руку и сердце.

Агата. Мерси. Номер два.

Электрический жених. Темп сегодня — электрификация. Электрифицируется всё: небо, вода, земля, четвёртое измерение. Настало время — электрифицировать брак. Предлагаю руку и сердце.

Агата. Мерси. Номер третий.

Радиоактивный жених. Брак сегодня — безобразие. Муж уехал — жена страдает. Новая сила — радий действует на расстоянии. Радиоактивный брак подлинно современен. Предлагаю руку и сердце»^{141}.

Неожиданно подвернулся ещё один выгодный жених — Чарли Чаплин. В какой-то момент появился Гоголь, на спине у которого красовалась электрическая розетка, к ней подсоединён провод.

Последив за происходящими событиями, классик сделал вывод:

«Разыгралысь козаченьки ой за гаем, гаем! Добрые люди! Куда же это я попал? Батько! Да це никак киятра, где мою пьесу «Женитьба» запупыривают! Ой да, да эй да! Как же это бы хоть одним оком на ахтёров поглядеть? Да вот же идут вражи люди! Мамко!!! Железяки на пузяки, гоп! Ратуйте, чиновные Панове! Це же чёртово пикло никак, и хари такие богопротивные… Задам-ка я лататы!»^{142}

На Сергея спектакль произвёл огромное впечатление. Через несколько дней молодой актёр появился на Гагаринской улице в доме 1 и поднялся на шестой этаж. В большом зале группа девушек и юношей выполняла замысловатые гимнастические упражнения. У всех было хорошее настроение. Руководили занятиями два молодых человека, одному 19 лет, второй «существенно» старше — ему 22. Это были Козинцев и Трауберг.

Григорий Козинцев приехал из Киева поступать в Академию художеств, начал там учиться. В свободное время исправно ходил по выставкам, посещал нашумевшие спектакли, поэтические диспуты. Вскоре он познакомился с приехавшим из Одессы Леонидом Траубергом. У новых друзей оказались во многом схожие, новаторские взгляды на искусство. Обоих особенно привлекал театр. Не старый, закосневший в своих приёмах, а живой, динамичный, во всех отношениях революционный. Чтобы ни от кого не зависеть, они решили создать собственную студию, назвав её по-современному — фабрикой, точнее «Фабрикой эксцентрического актёра», со звучным, хлёстким, словно щелчок кнута, сокращением — ФЭКС. Своим девизом молодые энтузиасты выбрали шутливый афоризм Марка Твена, слегка «отредактировав» его: «Лучше быть молодым щенком, чем старой райской птицей». У американского классика вместо щенка фигурирует навозный жук. Принялись постепенно собирать вокруг себя единомышленников, среди которых оказался и Мартинсон.

Настоящая фамилия Григория была Козинцóв. Однако все почему-то говорили — Кóзинцев. В конце концов ему эта путаница надоела, и он, по совету своего друга, писателя Юрия Тынянова, официально сменил фамилию. Эта перемена тоже была своего рода наивным отходом от шаблона, от надоевшего, переходом к новизне.

Дерзкий взгляд молодых режиссёров на искусство импонировал Мартинсону. Его тянуло к «фэксам», их творческие замашки были ему близки, находки приводили в восторг. Однако это не значит, что он слепо им подражал. Просто так получилось, что его стиль пришёлся ко двору. В свою очередь новым друзьям импонировали динамичность его поведения на сцене, порывистость, гротесковая острота рисунка. Всё это очень пригодилось, особенно сейчас, когда их больше, чем театр, заинтересовало набирающее обороты прогрессивное искусство — кино.