Смелая женщина до сорока лет

Немолодая дама, явно ровесница ему, хотя очень ухоженная, вытащила из сумочки визитку, протянула ему.

– Благодарю, с удовольствием!

Лопатин шагнул к фонарю, сощурился, мельком прочитал длинную фамилию и красивую должность. Сунул визитку в карман. Поклонился:

– Очень приятно. У меня, к сожалению, визитки нет. Нет необходимости. Поверьте, это не распускание хвоста, но – но меня и так знают.

– Пустяки! – сказала дама. – Павлик, пойдем к тебе в номер.

– А?

– Бе! Вдруг сейчас я тебе подойду, в социальном смысле?

– Светлана! У тебя же была другая фамилия.

– Ага. Ты хотел, чтоб я сорок лет сидела у окошка и слезы лила?

– Прости, – сказал Лопатин.

– В русском языке сто тысяч слов. Ты выбрал самое глупое.

– Тогда отстань.

– Еще чего. Пошли к тебе, я сказала.

– Почему?

– Не почему, а зачем…

Она обняла его за талию и прижалась к нему плечом. Секунду назад он хотел послать ее к черту. Но каменный пол террасы поехал у него под ногами. Он, в согласии с собственными рецептами и принципами, попробовал послушать себя. Там было тихо.

– Пошли, – ответил он, обнимая ее за плечо, пальцами лаская ее шею, ухо, висок с дужкой очков.

В номере было прохладно: открыта балконная дверь. Наверное, он забыл закрыть ее, когда шел делать доклад. Закрыл. Задернул занавеску. Потом зажег свет.

– Какой ты смешной, – сказала она. – Окно на горы смотрит. Никто нас не увидит.

– Да, да, – кивнул он.

– Ты только не думай, что я специально приехала, на тебя посмотреть. Так совпало.

– Но когда увидела мою фамилию в программке, не отказалась? Уже спасибо. Ты садись, что ты стоишь посреди ковра?

– Да пожалуйста! – она как-то странно попинала ногой кресла, пощупала диван, покосилась в сторону кровати. – Скажи мне что-нибудь. Что ты молчишь?

– Что тебе сказать… Ты не обиделась, что я всё это рассказал? Я же не знал, что ты тут сидишь.

– Нет, не обиделась. Ты же не знал, что я тут сижу.

Он уселся на диван. Положил ногу на ногу. Скрестил руки на груди. Посидел так недолго. Потом уперся ладонями в диванные подушки, справа и слева от себя. Покачал ногой в красивом узком ботинке.

Она села в кресло напротив, оттолкнула в сторону журнальный столик, пододвинулась ближе к нему. Сняла туфли, отбросила их в сторону. Положила свою левую ногу ему на колено.

– Погладь! – едва ли не приказала она.

– А не… не слишком?

– Самый раз. Имею право. Ты тогда меня почти убил. Хотя, казалось бы, чепуха какая. Пришел мальчик, поцеловал, полапал и убежал. Может, у мальчика не встал, и он застеснялся. Бывает. Но нет. Всё не так. Я обожала себя.

– Ты сказала «себя» или «тебя», в смысле «меня»? – Лопатин не расслышал.

– Я сказала «себя»! – она ткнула пальцем себя в грудь. – Меня. Светку Быстрову. Я обожала свою красоту. Павлик, Павлик, какая я была красивая…

– Ты и сейчас красивая.

– Не перебивай! Я – это была моя любовь, моя красота. Глаза, волосы, губы, шея, плечи, грудь, живот, бедра. Мне было наплевать на всё. На институт, на маму с папой, на умные книжки, на работу, деньги, кино, что там еще бывает у нормальных людей. Главное в моей жизни – это была женщина – хорошо, девушка! – по имени «я». Я смотрела на себя в зеркало. Часами. Одетая и голая. И вдруг я влюбилась в тебя. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему. То есть полюбила тебя сильнее, чем себя. Я хотела отдать себя – тебе. А ты меня оттолкнул. Как-то особенно грубо и пошло. Как будто побрезговал. Ужасно.

– Меня тоже бросали девушки! – Лопатин пожал плечами. – И после отношений, и просто отталкивали. Сто раз. И вот я перед вами. И вот ты перед нами. Ты что, повесилась? Спилась? Скололась? Забомжевала? Вышла замуж за жлоба-козла-подонка?

– Хуже. Я разучилась любить…

Вдруг она заплакала, наивно и громко, закрыв лицо ладонями. Ее нога продолжала лежать у него на колене. Сквозь мысок чулка он увидел, как она поджимает и разжимает пальцы. Как будто зовет его. Он взял ее за пятку, чуть поднял ее ногу, сам чуть пригнулся, поцеловал ее подъем.

– Светка! – негромко сказал он. – Не плачь. Ничего… Ничего…

Она протянула к нему руки.

Они поцеловались.

– Давай свет погасим и разденемся, – сказала она.

Он встал, выключил люстру и свет в прихожей.

– Торшер тоже, – сказала она. – Нам уже не сорок. И даже не пятьдесят.

Она была очень худая.

Она сильно хотела. Он тоже. Она ему помогла. Всё получилось.

Ему было тяжело физически. Он наслаждался и задыхался одновременно. Смотрел в темное окно и пытался представить себе ее тогдашнюю – он ведь тогда так и не увидел ее совсем раздетой, только грудь целовал, розовую и стоячую. А теперь она была в бюстгальтере.

Кажется, ей было хорошо. Она стонала и дрожала. У него вдруг заныло сердце. Но он все-таки довел дело до конца. Она почувствовала и кончила вместе с ним. Кажется, в третий раз. Сердце болело всё сильнее. Вся грудь, в центре и с боков, и боль переходила на шею и даже челюсти.

– Спасибо, – прошептал он, не показывая, что ему нехорошо.

– Не за что! – прошипела она.

Он встал, шатаясь дошел до ванной.

Отерся. Вернулся. В полутьме увидел, что она одевается. Из последних сил натянул брюки. Накинул рубашку. Сказал: