Смена. 12 часов с медсестрой из онкологического отделения: события, переживания и пациенты, отвоеванные у болезни

Сегодня, однако, они на это не настроены, а я и не настаиваю. Как бы мне ни хотелось этого признавать, однако я попросту валюсь с ног от усталости.

Мой сын – в свои четырнадцать ложится он позже девочек – приносит в гостиную рюкзак и принимается в нем копаться, словно белка, пытающаяся отыскать нужный орешек в своих запасах.

– Нашел! – говорит он, доставая какой-то листок.

– Что это?

– Вопросы по истории США.

Я не в курсе, что они сейчас проходят в школе. Войну за независимость? Промышленную революцию? Подпольную железную дорогу?

– А что вы сейчас проходите?

– Да там разное, – отвечает он, садится с листком за компьютер и заходит на нужную страницу.

– Ты же знаешь, что тебе нужно спать?

– Ага. – Он увлеченно читает.

– Что ж, ну ладно. – Я подхожу и треплю его за плечо. «Спокойной ночи. Не засиживайся».

– Спокойной ночи, – говорит он, не отрываясь от монитора. Ему явно интересно то, что он читает.

Я отправляюсь чистить зубы, и что-то в рутинной обыденности этого ритуала заставляет меня подумать про Рэя, Ирвина, а также Кандас, вырванных из своей привычной жизни и вынужденных заниматься лечением своего потенциально смертельного рака.

– Ты собираешься в кровать? – это мой муж пришел меня проведать.

– Угушеньки.

– Ты в порядке?

Я наклоняю голову.

– А что?

– Ну не знаю – кажется, тебе больше не по себе, чем обычно после дежурства.

Я вдыхаю воздух и выпускаю его наружу.

– Сегодня была какая-то бессмыслица. У одного пациента, с которым, как я думала, все в полном порядке, оказались серьезные проблемы, в то время как другой, по поводу которого я переживала, что он может умереть от химиотерапии, неожиданно пошел на поправку.

– А разве у вас так не всегда? Разве не поэтому это такая тяжелая работа?

– Думаешь? – Неужели я всегда живу в такой неопределенности, при этом даже этого не осознавая? – Полагаю, ты прав, – говорю я ему.

Он кладет свой указательный палец мне на лоб и едва касается той самой вертикальной складки, появление которой всегда означает, что я о чем-то переживаю.

– Сможешь заснуть?

– Посмотрим, – отвечаю я.

– Потому что я пока ложиться не буду…

– Ничего. Постараюсь уснуть. – Он кивает и уходит, выключая свет. Я кладу голову на подушку, а затем поднимаю ее, чтобы посмотреть на часы. Пол-одиннадцатого, а мне завтра вставать в шесть. Шейла сейчас бог знает где в больнице.

Шейла, Шейла, Шейла.

Я редко когда сразу засыпаю после смены, особенно если на следующий день у меня тоже дежурство, однако сейчас ко мне приходит покой, отгоняя прочь ненужные мысли. Мое дыхание постепенно становится более глубоким, и я чувствую плавное погружение в забвение. Завтра все повторится вновь, а потом будет еще одна смена, и еще одна, и еще. Я буду снова окружена болезнями, в полном неведении по поводу будущего. А ведь именно там живут мои пациенты, так что хочется надеяться, что рядом с ними найдется место и для меня.

Послесловие. Известное будущее

Питер оперировал Шейлу до двух утра, и, как он мне рассказал, ее брюшная полость была вся заполнена каловыми массами. Вот дерьмо. Ее живот был весь забит фекалиями. Питер отрезал мертвую часть ее толстой кишки, после чего вывел оставшийся кишечник наружу через брюшную стенку. В ближайшем будущем – а может, и до конца своей жизни – она будет испражняться в закрепленный на животе пакет. Это называется колостома, и как бы отвратительно или постыдно это ни звучало, пациенты со временем привыкают. Самое же главное то, что они продолжают жить.

После того как Шейлу прооперировали, я еще несколько раз спускалась в отделение интенсивной терапии. Один раз я разговаривала с ее сестрой, другой – с ее медсестрой, однако с Шейлой, чьи дела были довольно плохи, мне так поговорить и не удалось. А потом я сама заболела бронхитом и синуситом. Когда я снова вышла на работу, то у меня была слабость и страшный сухой кашель, который было слышно на всем этаже.

Несколько недель я с трудом дорабатывала до конца смены, однако потом более-менее пришла в себя и стала разыскивать Шейлу. Она лежала у нас в палате хирургии, и как-то раз, когда у меня выдалась свободная минутка, я решила к ней заглянуть, но ее уже не было. Медсестра сказала, что она уехала всего за пару часов до этого, – наконец-то выписалась после целого месяца, проведенного в больнице.

Я все недоумевала: «Что? Ее нет?»

А медсестра Шейлы все повторяла: «Очень хорошо, что вы пришли ее навестить. Очень-очень хорошо».

Я не видела в этом ничего хорошего, но и плохого тоже. Все-таки она поправилась.

Дочь Бет тоже вернулась из Афганистана живой и здоровой. Вернувшись домой, она бесконечно долго принимала душ, а затем коротко постригла волосы – настолько сильно в них въелась афганская пыль. Она приехала в гости к Бет в Питтсбург, и вместе они ходили по магазинам, сидели во дворе и болтали, разгоняя осеннюю прохладу костром, – здорово было снова жить, не опасаясь за себя.

– Я никогда и подумать не могла, что моя дочь станет солдатом, – сказала мне однажды на работе Бет, – однако она пошла служить.