Смена

Во французском языке есть выражение: ^Etre fleur bleue, что значит быть сентиментальным, ранимым. А если дословно – быть голубым цветком. Вот я и превратился в него, этот самый голубой цветок. Настолько, что в какой-то момент на полном серьёзе стала помышлять выйти в окно. Не для того, чтобы на фейсбуке все бы тегали мою страницу со словами «Она была такая…». Не для того, чтобы Люся осознала неправоту. Нет, мне просто было очень больно, и боль эту хотелось как-нибудь поскорее выключить. От окна меня спас папа, вовремя взявший за ручку и доставивший к знакомой тётеньке-психиатрине, заведовавшей одним подмосковным ПНД. Тётенька была сестрой кого-то , некогда сидевшего с папой за одной партой. Кажется, так. Школьные связи не подвели: меня выслушали и выписали ударный коктейль из амитриптилина, флуоксетина и какого-то там ещё тина. Я вышла из тупика бессонницы. Сна стало много. Он придавливал к кровати, будто плитой, и не давал ничего делать. Помыть голову, помыть тарелку, выпить кофе – на том и держался день. Оптика мира от таблеток здорово изменилась: я смотрела на всё будто сквозь сальную муть захватанных очков. Ещё пришли новые десять килограммов, которые так и не отлипли от моей задницы. И вот за это всё – нет, не за предательство, а именно за это – я не могла отпустить злобу на Люську до сих пор. Обиду, как оказалось, простить куда проще, чем то море боли, в которое я из-за неё занырнула. Это море не отпускало, я тонула и захлёбывалась, не видя берегов и спасательной шлюпки. Именно с ним, а не с той мелкой интрижкой стала напрямую ассоциироваться Люся.

С уходом Люси из моей жизни много чего исчезло: спонтанность, понимание с полуслова, ощущение partner in crime. Нечего стало делать вечерами пятниц и суббот, не с кем стало делить один капучино на двоих, незачем спорить, на каком молоке он будет (я топила за ЗОЖ и всегда брала соевое, она – простое, понятное, жирностью 3,2%). Не с кем стало играть в “точки” на военной кафедре, куда журфаковские девочки шли по понятным причинам. Военку у нас было принято называть “войной”. Так и говорили: а война завтра будет? Ты на войну идёшь? Я с неё в итоге слилась. Сказала себе: “а ну её, это войну”. Мне и своей в тот момент было достаточно.

Заткнуть образовавшуюся дыру я пыталась разными способами. Сначала, как велят инста-богини – собой. Пошла на йогу, к психологу и записалась на третий, совершенно ненужный мне, греческий язык. С йогой не сложилось, когда в финале первого же занятия тренер предложила сесть к соседу на коврик и в течение минуты обсуждать всё новое, что мы узнали за сегодняшний день. Психолог с изысканной фамилией Альпиди продержался подольше: аж три недели смаковал мои детские травмвы. Потом, правда, в печальном разговоре про невесть откуда всплывшего котика Плюма, погибшего ужасно глупой и обидной смертью (оставленный зачем-то после операции на балконе, не отошедший от наркоза бедняга упал с пятого этажа), терапевт записал что-то в свой блокнотик и сказал: “Понятно – понятно, Плюм сделал плюх”. С греческим пришлось сдаться на стадии знакомства с расписанием – пары по третьему языку нам ставили в немыслимые для февраля 7:30 утра. Так мои познания остались на курортных словах «калимэра» и «малака» (последнее, кажется, не в полной мере печатно).