Смерч

— Я тут ни при чем, это все мой начальник, Петр Петрович, он вас приметил, пожалел и сказал мне: «Опять, видно, ссыльная. Видишь, плачет, да еще с ребенком, дай-ка я сойду, а ты, брат, подъезжай, прихвати ее и вези куда надо». Ох, и душа-человек ПетР Петрович! Жена его сказывала мне — в гражданскую здорово он белых лупил.

Мы долго толковали с мамой, чем бы отблагодарить за все доброе Андрея Ивановича и его семейство, и решили провести электрическое освещение ив их халупу на пустыре. Для этой цели вручила я Марии Ивановне необходимую сумму денег. Но — получилось рее совсем не так. Как раз в ту пору арестовали Петра Петровича, у которого служил извозчик. С горя Андрей Иванович запил, да так рьяно, что свалился в белой горячке. Горестно кончилась моя попытка порадовать двух, бескорыстных, душевных людей.

Мы не без удовольствия расположились в купленном домике, надеясь, что целых пять лет пробудем в Семипалатинске.

Желая быть экономной, я вздумала сама покрасить железную прохудившуюся крышу и взобралась на нее с ведром масляной краски. Олифа оказалась клейкой, я поскользнулась и едва не упала. Городские кумушки, завидев меня в брюках и с масляной кистью в руках, разнесли эту сенсационную новость по городу, и скоро толпа людей собралась глазеть на бывшую писательницу, приклеившуюся к крыше. К пущей беде, следом за мной незаметно на лестницу полезла маленькая Лана и, растерявшись, подняла невообразимый крик. Спектакль выдался на славу. Какие-то сострадательные зеваки помогли нам спуститься к вящему восторгу всех собравшихся. Так закончились мои попытки разумно и дешево вести хозяйство. Мы платили втридорога смельчакам, которые соглашались что-либо сделать для нас по дому, нуждавшемуся в ремонте. Большинство из них, как выяснилось позднее, подсылалось для наблюдения, и оплачивали их не одни мы. Спустя месяц перестали приходить письма из Москвы от Зори, которая осталась, чтобы выручить деньги за вещи, сданные — перед нашим спешным отъездом — в комиссионные магазины.

На наши тревожные телеграфные запросы не приходило ответов. Мы думали, что девочка заболела в пути и погибла. Ежедневно мы посылали слезные телеграммы Ежову и Сталину, умоляя помочь нам найти ребенка. Что могла я, ссыльная, сделать еще?! И, когда надежда была уже потеряна, и, расплющенные горем, сидели мы за закрытыми ставнями раскаленного знойным солнцем дома, пришла наконец депеша, в которой Зоря сообщала, что выезжает из Москвы. Поезд приехал в полночь. С площадки вагона спрыгнула маленькая детская фигурка с огромным пакетом под мышкой и с собакой на поводке. Это была Зоря. Она привезла старого друга — шотландского терьера Бульку. В ответ на наши расспросы девочка важно сообщила:

— Я три недели в тюрьме сидела.

Как ни были Мы ко всему подготовлены, это сообщение нас ошеломило.

— В тюрьме, ты?

Вот что рассказала нам Зоря. Однажды к ней явился сотрудник НКВД и предложил идти за ним. Он усадил ее в автомобиль и привез на Малую Лубянку. Там девочку ввели во двор, обыскали и препроводили в тюрьму, где находились дети до 16 лет. Режим этой тюрьмы мало чем разнился от других домов заключения. Подъемы на рассвете, оправки, двадцатиминутные прогулки, вызовы на этапы. Однажды Зорю допросили. Предварительно у нее сняли отпечатки пальцев.

— Следователь потребовал, чтобы я сообщила, какие тайные мамины поручения выполняю. Мне было совсем не страшно, когда меня допрашивали, но я все время боялась, что вы обе в тюрьме, — рассказывала Зоря. — Днем мы никогда не плакали, — вспоминала девочка, — но ночью не могли больше сдерживаться. Две дочери бывшего работника Кремля — Петерсона — очень боялись, чтобы их не разлучили, и младшая, бывало, прижмется к старшей, и они горько, горько плачут. Ну, и я плакала с ними тоже. Мне их было очень жалко. И себя тоже жалко. На прогулке иногда мы видели мальчиков, и они рассказывали нам, кого уже взяли на этап и куда-то в колонию под Свердловск. А одного мальчика выпустили, его забрал дядя. Потом, когда я уже не надеялась вас увидеть, меня вдруг вызвали, посадили в автомобиль и привезли домой. Мне велели тотчас же выехать к тебе, иначе, сказали, арестуют снова и уже не выпустят. Я так и не успела разузнать, проданы ли вещи в комиссионке, все бросила, только картину взяла, может быть, ее можно будет здесь продать, да вот захватила Бульку.

Мы жили затворницами. Каждое утро мама повторяла, как заповедь, одно и то же: «Умоляю, Галенька, оставайся дома. Не ходи в читальню, а то скажут, ты с дурной целью выискиваешь что-то в газетах», «Не сворачивай на мост через Иртыш, а то еще подумают, что у тебя диверсионные замыслы»… «Как бы нам скорее избавиться от фотоаппарата, а то ведь еще заподозрят, что он у тебя от какого-то шпиона».

Все это говорилось вполне серьезно. Я выходила за калитку только три раза в месяц «на отметку». Обычно мама или Зоря сопровождали меня. Было известно, что с отметки часто уводят в тюрьму.