Смерть автора

– Магии не существует, мистер Степлс; уж вам ли этого не знать.

Как бы спохватившись, он внезапно застегнул рубашку. Тут только я осознал, что тело его было сильно обезображено – из-под расстёгнутой одежды виднелось несколько шрамов, которых я поначалу не заметил, будучи обеспокоен за последствия своего выстрела. Мирослав старательно застегнулся, и тут я увидел ещё один рубец – на его горле, куда в этот момент упал тусклый свет из окна. Мне стало не по себе. Длинные волосы Мирослава мешали рассмотреть, как далеко простирается этот шрам, но, по моему разумению, после такого ранения ни один человек не мог остаться в живых.

– Любуетесь? – обронил Мирослав, догадавшись о направлении моего взгляда. – Это меня на родине так разукрасили. Давняя история…

– И вы… остались живы? – я понял, что снова порю чепуху, но он совершенно не обиделся на меня.

– Какая разница, по большому счёту. Вы, англичане, придаёте слишком много значения этому вопросу.

Я терялся в догадках, что он хочет этим сказать. Мирослав набросил пиджак и провёл рукой по голове, приглаживая волосы.

– Важно не то, живы вы или нет, – заговорил он, вновь подойдя ко мне. – Важно, трус вы или нет. Я даже и не намеревался вас пугать, а вы едва в штаны не наложили. Всадить пулю в безоружного человека или лазать по чужим окнам – невелика доблесть.

Я молчал, окончательно загнанный в тупик. Он продолжал:

– На сегодня наш разговор окончен, и вряд ли он будет иметь продолжение – мне лично он решительно неинтересен. Сейчас вы встанете и уйдёте отсюда – мирно и без подвохов. Вы имеете право опубликовать в вашем журнале всё, что видели и слышали здесь, за исключением одного – обнародования моего адреса. В противном случае пеняйте на себя. Не один вы умеете разыскивать людей в Лондоне.

Крепко взяв меня за плечо – хватка у него железная, как и описано в романе Моппера, но пальцы оказались неожиданно горячими, как огонь, – он поднял меня со стула и вывел на лестничную площадку. Свободной рукой он подобрал с перил шарф и обернул вокруг шеи. На мгновение меня охватил страх, что он столкнёт меня с лестницы; но он властно свёл меня вниз и отпер входную дверь.

– Прощайте, – сухо сказал он. Я не решился обернуться и вышел за порог. Так закончился мой визит к Мирославу-боярину, герою романа Алистера Моппера.

Из дневника мисс Дороти Уэст

28 августа 1913. <…> Минни Паркер зовёт меня на выставку Генри Ховарда, открывшуюся в Южном Кенсингтоне. Там будут выставлены все его 53 листа по мотивам «Мирослава-боярина» – я видела некоторые из них в журналах, это превосходные рисунки акварелью и китайской тушью в стиле ар-нуво с некоторой примесью имитации поздних прерафаэлитов. Говорят, они предназначались для иллюстрации второго издания романа, но издатели были вынуждены отказаться от услуг Ховарда, потому что это сделало бы книгу чересчур дорогой и недоступной для большинства читателей. Я уже поддалась уговорам Минни (честно скажу, ей не пришлось долго трудиться); мне и в самом деле не терпится увидеть эти рисунки.

30 августа 1913. Минни слегла с жестоким гриппом, и на выставку мне пришлось ехать одной. К счастью, нравы сейчас не те, что двадцать лет назад – одинокая девушка не вызывает нареканий со стороны публики.

Я прибыла на выставку в 11 утра, когда там уже собралась большая толпа. Рисунки вызывали большое оживление, и то сказать – 53 больших листа, прекрасно выполненных и расцвеченных необычайными сочетаниями красок, не могут не завораживать. Большая обобщённость форм совмещается в них с тщательной орнаментацией, детальной до изощрённости, а линию не опишешь иначе как летящую. Конечно, в них есть – в самом содержании – несколько рискованный привкус, но автор нигде не выходит из границ благопристойности, очерченных ещё давним скандалом вокруг «Жёлтой книги». Право, от современного художника можно ожидать большей раскрепощённости. Но это вот сдерживаемое напряжение под маской чопорности и составляет неповторимую изысканность чуть старомодного стиля Ховарда.

Мне хотелось получше рассмотреть лист №38, и я задержалась возле него. Это как раз тот самый лист, где леди Белинда стоит у разбитого окна, глядя на появившегося снаружи Мирослава. Невозможно передать словами весь скрытый драматизм этой сцены, воплощённой кистью и пером Ховарда: непередаваемо изящный росчерк пера, обрисовывающий фигуру Белинды, повёрнутой спиной к зрителю, а за окном – сплошной массив мрака, складывающегося в очертания кустов роз, мрака, из которого выступает подсвеченный лунной синевой контур высокой худой фигуры Мирослава, одетого в чёрное, и резкие густо-синие тени лежат на его смертельно бледном лице, искривлённом саркастической усмешкой. Сам гротескный жест Мирослава, угловато положившего руку на бедро, его вздёрнутое плечо и отставленная нога, контрастируя с бессильной плавностью очертаний обмякшей от страха Белинды, вызывают смешанное чувство ужаса и сострадания по отношению к происходящему.