Смерть автора

я даже не могу просить у вас извинения – я вела себя чрезвычайно глупо. От всей души надеюсь, что это не оскорбило вас. Теперь я понимаю, что вы, должно быть, очень страдаете, и, кажется, догадываюсь, по какой причине. Я спешу сказать вам, что вы напрасно сомневаетесь – вы можете мне довериться; без околичностей, без фокусов и т. д. Я даю вам слово, что, кем бы вы ни были и какие тайны ни скрывали, это не оттолкнёт меня от вас.

Ваша

Дороти Уэст.

Письмо, полученное Дороти Уэст 9 сентября.

Милая Дороти,

вы обещаете то, чего не знаете сами, как в старой славянской сказке. Если вы считаете, что я скрываю что-то от вас и не решаюсь вам довериться, то дело не во мне, а в вас. Вы видите и знаете всё, но не хотите верить. Страдаю ли я? Смотря что вы понимаете под страданием; опыт научил меня, что в вашей стране это понятие довольно бессодержательно. Но, если вам в самом деле дорога истина, какой бы она ни была – я жду вас завтра у себя дома в 7 часов вечера. Я предприму последнюю попытку объясниться с вами; если и она потерпит провал, вина будет не моя, а ваша – не пеняйте на меня.

Всегда ваш

Мирослав Э.

Из дневника Дороти Уэст

10 сентября 1913. Надо бы писать – 11 числа. Время уже далеко за полночь, а я всё ещё сижу у себя в комнате при включенном электричестве, провалившись в кресло, и пытаюсь разобраться во всём том, что обрушилось на меня за прошедший день.

Итак, получив письмо от Мирослава, я долго не раздумывала. Если быть честной до конца, я предпочитала не думать вообще ни о чём. Все мои страхи, желания, вообще все чувства испарились куда-то; осталось только одно – желание, чтобы он наконец мне доверился и чтобы все недомолвки и театральные представления между нами кончились. Я почти автоматически натянула на себя поношенное шерстяное платье, то самое, в котором явилась к нему в первый раз, прикрыла лицо вуалью и поехала по уже знакомому маршруту. В этот раз я нарочно взяла с собой зонтик, зная, что стучать в дверь нечем.

Он открыл мне дверь сам – домработницы не было, либо он опередил её. На нём снова была домашняя куртка, которую я видела на нём тогда, – убогая роскошь неизвестной мне эпохи. Отступив назад и пропуская меня, он сказал:

– Добрый вечер. Я знал, что вы придёте.

Его голос звучал успокаивающе; он взял мою ладонь в свою горячую руку и бережно пожал её. Я откинула назад вуаль – от волнения я забыла сделать это раньше.

– Простите меня. Я не знаю, что на меня нашло тогда, в парке…

– Не стоит об этом говорить, – возразил он, закрывая входную дверь за моей спиной. – Идёмте наверх, в мой кабинет, вас ждёт ужин.

Я смутно отметила, что, стало быть, фотография ещё висит в столовой, раз он не пригласил меня туда. Словно упреждая мой невыговоренный вопрос, он улыбнулся, как умел улыбаться только он.

– Нет, дело не в фотографии. Просто есть вещи, о которых не говорят в английских столовых.

Не говоря ни слова, я прошла за ним наверх, в кабинет. У дивана снова стоял чайный столик с бело-красной вышитой скатертью; ужин был, как и чай в прошлый раз, на одного. Он пододвинул кресло и сел напротив меня, ожидая, когда я приступлю к еде.

– Какой у вас на этот раз предлог, чтобы не присоединиться ко мне? – иронически спросила я. – Уж не подложили ли вы яд и в это угощение?

– Вздор мелете, – ответил Мирослав, откинувшись в кресле. – Вы-то знаете, что это за предлог.

– Довольно фантазировать, Мирослав. Это начинает надоедать.

– А, так вам угодно психологически убедительное объяснение? Извольте: в ужине на двоих есть нечто неисправимо похабное. Конечно, не я извратил смысл этого невинного и благородного занятия, и не мне должно быть стыдно за это. Но что поделаешь…

– Опять ваша риторика, – сказала я, отпив маленький глоточек вина. Ужин был отличный, но у меня отчего-то не было аппетита. – Это вы убили человека, снятого на том фото?

– А кто это ещё мог сделать, по-вашему? – просто сказал Мирослав. Я держала бокал на весу, почему-то не решаясь поставить его.

– Значит, это и есть ваша тайна? Та, о которой я должна была догадаться?

Ответ Мирослава обрушился на меня, как ушат ледяной воды.

– Я, кажется, не делал из этого тайны.

Моя рука задрожала; я поставила бокал на столик, расплескав вино.

– Вы безжалостный человек, – через силу проговорила я. – Мне всё равно, заслуживал или не заслуживал смерти этот ваш партизан, но будьте милосердны ко мне. Чем я заслужила, что вы мучаете меня, играете со мной, как кошка с мышкой?

– Господи, – выдохнул Мирослав. Казалось, его первым побуждением было вскочить с кресла и подойти ко мне; но он остался на месте. Дёрнув свой тёмно-русый ус, он проговорил: – Вы сами себя мучаете. Я и не думал с вами играть.

– А что же, по-вашему, произошло в парке? Зачем вы нарисовали на шее шрам и перепугали меня до полусмерти?

– Шрам не нарисован. Он настоящий.

– Хватит выдумывать! – вне себя воскликнула я. – Чтобы оставить такой шрам, вам должны были отрезать голову. Вы что же, после этого остались живы?

– Я этого не говорил, – оборвал Мирослав.