Смерть автора

– Я хочу сказать, что мы, англичане, бережёмся не того, чего следует опасаться… И что есть вещи пострашнее того, чего мы привыкли бояться. Я всю жизнь считала себя современной девушкой, а вы открыли мне, что я недалеко ушла от моих бабушек. Я, конечно, допускала свободную любовь… и догадывалась, что лучше быть соблазнённой, чем мёртвой, а не наоборот… но благодаря вам я узнала, что существуют соблазны много более страшные – такие, что лучше в самом деле быть мёртвой, чем им поддаться.

Сама в ужасе от того, что сказала, я покраснела и смолкла. Но Мирослав ободряюще сжал мою руку.

– Вы делаете заметный прогресс, – ответил он. – Следующим вашим шагом будет понимание того, что не столь важно, современны вы или нет. И даже не столь важно, мертвы вы или нет.

Мы сели на траву под огромным старым платаном, прислонившись к стволу. Нас разделяло не более полудюйма – полдюйма горячего воздуха между его плечом и моим. Не пытаясь сократить это расстояние, он проговорил:

– Есть две вещи, значение которых непомерно раздуто вами, западноевропейцами, – совокупление и смерть. Я попробовал то и другое и смею сказать, что они этого не заслуживают.

– Как это? – переспросила я, не понимая смысла его парадокса. Он, по-видимому, решил, что вопрос относится к первой части высказывания, а не ко второй.

– Сущность человека, главное в нём – то, что он тайна. Секс и смерть лишь уравнивают его со всеми прочими живыми тварями. Заворожённый взгляд вашей культуры на то и на другое как на тайну – взгляд в перевёрнутый бинокль. Взгляните вовсе без бинокля, и вы увидите, что этот трепет вызван не тайной, а тем, что тайну так легко отнять. Чем объяснить поведение распутника, как не погоней за ускользающей тайной? Смерть и секс – простые и насущные стороны человеческой жизни, такие же, как еда и сон, не более. Но на них чрезмерно сосредоточились и думают, что в них-то – или в отношении к ним – и заключается существо человека. Сейчас все с жадностью накинулись на учение доктора Фройда, думая, что с его помощью постигнут тайну человека. Между тем образ человека, который предлагает нам доктор Фройд, попросту нестерпимо скучен.

– А каким способом, по-вашему, постигается тайна? – забыв от волнения про свой предыдущий вопрос, спросила я. Мирослав повернул своё лицо – в этот раз совершенно другое, неожиданно ясное и чуть печальное – ко мне.

– Вы никак не можете понять, что тайна должна оставаться тайной.

– Всем тайнам есть предел, – заявила я. – Вот, например, вы сами. Я отчаялась понять, кто вы. В первую нашу встречу я увидела неотёсанного иностранца из богемных кругов. Во вторую – доморощенного Казанову, строящего из себя загадку. Потом вы предстали передо мной психопатом с садистскими наклонностями, потом – злым шутником. Сейчас я вижу перед собой мыслителя, создателя оригинальной философской системы. Я не против тайн, но я против таинственности. Трюки – вещь, недостойная вашего ума и индивидуальности.

Мирослав тихо рассмеялся, потом смолк и поглядел на меня вдумчиво и серьёзно.

– Вы знаете, кто я. Но вам будет нестерпимо в это поверить.

– Ну да, конечно! Мирослав-боярин! А почему вы в таком случае разгуливаете невредимым? Ведь герой романа погибает.

– Это ничего не значит, – спокойно сказал Мирослав. – Художник может кое-что домыслить. Вы читали «Мага»?

– Нет; это тоже написал Моппер?

– Нет, не Моппер. Есть такой молодой писатель, Сомерсет Моэм. Это его роман. Так вот, у него там тоже героя убивают; а я лично знаком с ним – хотя он выведен в романе не под своим именем – и могу подтвердить, что он жив и здоров, правда, изрядно растолстел.

– Послушайте, – сказала я, – не морочьте мне голову. Автор может взять у реального человека либо внешность, либо характер, либо биографию. Внешностью вы на Мирослава-боярина не похожи, и это не нуждается в доказательствах. Ваш характер также трудно усмотреть в герое романа – насколько я помню, тот Мирослав законченный неврастеник с байроническими приступами злобы. Остаётся единственное – поступки. Вы что же, всерьёз хотите уверить меня, что сотворили всё, что Моппер описывает в своей книге?

– Не только это, но гораздо больше, – с какой-то цинической ухмылкой произнёс Мирослав, и мурашки побежали у меня по спине. Может, мне показалось? Гримаса цинизма мгновенно спала, на меня смотрел прежний Мирослав – внимательный, многое знающий, многозначительный. Прежний, но не совсем – двусмысленность в его взгляде и изгибе ярких губ под пушистыми усами приобрела какой-то недобрый и сладострастный характер; как будто он знал больше, чем полагалось знать, и даже больше, чем можно вообразить, как будто бросал мне вызов, который мне заведомо не по силам.

– Опять ваши шутки, – сказала я. – И опять игры, смена масок. Вы хороший актёр, но когда я увижу вас настоящим?

– Вам ведь не это нужно, – улыбка исчезла с лица Мирослава, и эта серьёзность была ещё более жуткой, чем предыдущая насмешка. Я заглянула ему в глаза.