Смерть автора

Я была ещё не в силах оправиться после пережитого кошмара и как во сне поднималась по лестнице. Пистолет он оставил внизу в столовой. Увидев, что я шатаюсь, он подал мне руку; тут бы мне оттолкнуть её, но я чувствовала себя настолько выбитой из колеи, что молча оперлась на его плечо.

– Зачем вы это сделали? – окрепшим наконец голосом спросила я. Он пристально поглядел мне в лицо.

– Чтобы вы поверили.

– Во что?

– Что я – Мирослав-боярин.

– Вам почти это удалось, – попыталась рассмеяться я. В кабинете теперь оказался маленький чайный столик красного дерева, накрытый белой льняной скатертью, расшитой крестиками, красным и чёрным, сложнейший узор, никогда не виденный мною и не имеющий ничего общего с привычными мне вышивками. На скатерти стояли чайник, молочник и две мисочки – одна с мёдом, другая с белым сыром; на тарелке возвышалась горка даже на вид горячих лепёшек. Я обратила внимание, что чашка была всего одна, и удивлённо посмотрела на Мирослава.

– А вы?

– Я не привык к чаю. У меня на родине не очень-то жалуют этот напиток. Я просто составлю вам компанию.

Мы сели всё на тот же старый диван, и Мирослав собственноручно налил мне чаю. Чай был заварен добротно, по-английски, но угощение было совершенно не английским. От мёда пахло континентальными травами, и почему-то всплыло в памяти русское слово steppe; сыр был снежно-белый, сухой, ломкий и невероятно солёный – я растерялась, как его есть. Заметив моё смущение, Мирослав пояснил:

– Берите руками и ломайте. Это брынза. Мне прислали друзья из родных краёв.

Сам он, впрочем, не ел, а только сидел, облокотившись на диван и наблюдая за мной. Надкусив горячую лепёшку, я спросила:

– Неужели это печёт ваша домработница?

– Конечно. Но мне пришлось несколько раз показывать ей, прежде чем она научилась.

Я наконец сумела сбросить напряжение и рассмеяться. Кабинет теперь, с чайным столиком под расшитой скатертью, с паром от чайника и запахом свежих лепёшек и мёда, был необычайно уютным, и всё, что произошло четвертью часа раньше внизу, в столовой, казалось невозможным, случившимся в страшном сне. Мирослав благодушно улыбался.

– Ваши лепёшки приятнее, чем ваши шутки, – заметила я. – Особенно после ваших шуток. Не каждый день меня собираются убивать.

– Не знаю, что бы вы сказали, узнав, что скрывалось за этой шуткой, – многозначительно сказал он. – Вы даже не знаете, какому риску я вас подвергал.

– Что, вы и в самом деле собирались убить меня? – иронически спросила я, макая лепёшку в мёд. Теперь Мирослав вовсе не производил впечатления безумца; в ретроспективе его розыгрыш представлялся жестоким и низкопробным, но ничем более, кроме розыгрыша. Возможно, таким образом у потерявших голову мунтьян принято производить впечатление на приглянувшуюся девушку. Если вдуматься, всё это было даже лестно для меня.

– Нет, не собирался, – спокойно ответил он. – Но я бы убил вас, если бы вы согласились сесть под фотографией.

– Как? – весело поинтересовалась я, болтая ложечкой в чае. – Пистолет-то был не заряжен, а рукояткой вы и крысу не зашибёте.

– Вернее, вы бы сами себя убили. В том чае, внизу, был цианистый калий.

Холодок пробежал у меня по спине. Шутил ли он на этот раз? Я предпочла думать, что это была шутка. Мирослав снова заговорил, уже серьёзнее:

– Я не сомневался, что вы откажетесь. Даю вам слово, что больше не буду подвергать вас и ваши нервы никаким испытаниям. Вы уйдёте отсюда в полной безопасности.

– Но для чего, для чего вам это было нужно? – ничего не понимая, спросила я. – Вы не сумасшедший, я это вижу… Кто вы?

– Я – Мирослав-боярин. Не больше и не меньше. Я хотел, чтобы вы увидели меня таким, какой я есть. И приняли или не приняли – таким, какой я есть. Чтобы вы знали обо мне правду.

– Я не знаю, какой вы есть. Вы меня напугали своими выдумками и сбили с толку. Я ничего в вас не понимаю.

– Вы уже начали понимать. Не всё сразу. Постепенно вы поймёте.

Итак, мы расстались скорее друзьями, чем врагами, и вот уже два часа я стараюсь записать события этого дня в том порядке, в каком они происходили. Боже, я даже не могу понять, сержусь ли я на него за театральное представление, которое он мне устроил. Он, несомненно, очень эксцентричный человек – эксцентричный и безжалостный к себе и окружающим – вроде русского императора Петра Великого. Но я чувствую, что тут кроется что-то особое; что в его жизни есть какая-то причина для всего этого, которая скрыта от меня. Может быть, это связано с его участием в партизанских восстаниях. О, если бы я могла разгадать эту тайну!

4 сентября 1913. Минни прицепилась ко мне, когда мы завтракали. К счастью, хозяйки не было дома; мы были одни в столовой, и нас никто не слышал. Намазывая масло на бутерброд, Минни как бы невзначай спросила:

– Ну что, будешь говорить, что не к нему вчера ходила?

Неизвестно почему, мне захотелось не столько скрыть правду, сколько разозлить Минни. Я поболтала ложечкой в чашке и с вызовом сказала:

– Ну, допустим, к нему. Я же вернулась домой в половине восьмого.