Смерть экзистенциалиста

Вдоль Амура тянется песчаный пляж, разделенный Муравьевским утесом. Выше утеса купаться можно, ниже — запрещается. Над пляжами — серая стена набережной, а над нею — парки. Над пляжем, где купаться можно, карабкается по откосу парк культуры и отдыха, а над пляжем, где нельзя, — парк стадиона. Прямо в парке культуры спиной к реке стоит кирпичное здание музея имени Арсеньева, рядом — скромный памятник адмиралу Невельскому и, защищенный от непогод шатким навесом, — скелет двадцатиметрового кашалота. Скелет охраняют задранные к небу жерла уральских и крупповских пушек времен фрегата «Паллада» и корвета «Витязь». Так же спиной к реке стоит в парке крайсовет профсоюзов, а ниже, в той стороне парка, что сползает к Амурскому бульвару, цветет алюминиевый тюльпан «Орбиты». Все это вместе и образует четную сторону улицы Шевченко — первой из полутора десятков трехгорбых улиц, перебирающихся с холма на холм. На нечетной стоят прокуратура, обувной магазин, желтое здание СКА и, главное, ало-кирпичное, с вычурными кирпичными украшениями здание краевой научной библиотеки — крупнейшей в городе, крупнейшей на Дальнем Востоке и вообще второй к востоку от Урала.

В тихих тесноватых залах гнут спины над книгами и журналами тихие, старомодно-вежливые, терпеливые и неторопливые люди: студенты и преподаватели, любознательные пенсионеры и соискатели степеней…

В то лето в общем читальном зале чуть не каждый день можно было встретить плохо одетого, тощего бородатого парня лет двадцати семи. Причем борода была не модная, ухоженная, не интеллигентская, а разбойничья — от глаз до середины шеи. Читал этот странный тип книги, требующие серьезной умственной работы, и такие разные, что по формуляру никто бы не определил ни его профессии, ни даже склонностей. Появлялся он вскоре после открытия и сидел всегда до конца работы библиотеки, много выписывая в неопрятные тетради и потаскивая печенье и карамельки из отвисших карманов пиджачка.

Вот библиотека закрылась. Он вышел в синий майский вечер, поежился, поднял плечи, сунул руки в карманы и неровной, подпрыгивающей походкой быстро пошел по людному проспекту, прижимаясь к краешку тротуара и уступая путь всем встречным. Разогревшись, сбавил скорость, но походка осталась неровной. Только теперь он не подскакивал, а как бы запинался через шаг. Может быть, из-за окон? Он глядел перед собой, только когда сбоку не было освещенных окон. Дом, ресторан, парикмахерская — все равно, выворачивая шею, он вглядывался на ходу в эти чужие или ничьи окна…

Что он собирался делать в Хабаровске?

Он не знал. Знал только, что жить как все не может. Но в Благовещенске — это ему показал неудавшийся опыт «экзистирования» — он не мог порвать со всем. Тысячами нитей связанный с родным городом, он был у него в плену. Все его знали, все привыкли к нему такому, каким он был прежде, к неподлинному. Менять жизнь легче там, где ты ни с чем и ни с кем не связан.

Он начнет с нуля — без специальности, без друзей, без вещей! Работать будет так, чтобы душа была свободна.

В первый же день он нашел то, что нужно: требуются лица мужского пола, старше восемнадцати лет, можно без специальности, общежитие предоставляется. Приняли его сразу и без нетактичных расспросов о прошлом. Что такое «садка кирпича», он даже приблизительно не знал, но если горшки обжигают не боги, то кирпичи — и подавно.

Работа оказалась труднее, чем он мог вообразить. Третий кирзавод подлежал реконструкции, технология на нем сорок лет уже не менялась, но стройки требовали кирпича сегодня, поэтому реконструкцию откладывали на завтра. Тем более, что там, глядишь, легкобетонные панели шире пойдут в ход и кирпич вовсе не нужен будет. А пока…

Из цеха формовки тянулся огибающий кольцевую печь узкоколейный рельсовый путь. Через каждые три с половиной метра этот путь пересекали рельсы, ведущие в печь через сводчатые проемы — «ходки». А на улице зима, а против каждого «ходка» — ворота на улицу, и треть их (там, где идет высадка готового кирпича) распахнута. А в тех «ходках», где идет обжиг, воет, отделенное от работающих на садке только ажурными клетками сырца, тысячеградусное пламя. В «ходках» дует. Это не сквозняки, не ветры и не ураганы. Нет в языке такого слова, чтобы назвать эти тугие потоки воздуха!

На электрокаре привозили вагонетку с буро-зелеными сыроватыми кирпичами из-под пресса. Вагонетку — полтысячи кирпичей, две с половиной тонны — надо было столкнуть с площадки электрокара на рельсы, загнать в «ходок» и разгрузить. Причем — это и называлось «садка» — каждый кирпич следовало уложить строго на отведенное ему место в ажурной клетке, постепенно, вагонетка за вагонеткой заполняющей весь «ходок». Каждый новый ряд в «елке» кладется под иным, но для ряда постоянным углом. Расстояние между кирпичами во всей «елке» постоянное: семь сантиметров. И за смену — за двадцать одну тысячу шестьсот секунд — каждый садчик должен уложить в «елку» минимум восемь тысяч кирпичей! И нельзя допустить, чтобы «елка» рассыпалась, чтобы сырые глиняные кирпичи ломались…