Смерть экзистенциалиста

Делалось это просто. В час «пик», когда все жильцы варят ужин — ранний, чтобы кому в вечернюю школу, кому на свидание, кому еще куда успеть, Саломатин выносил из комнаты закрытую крышкой кастрюльку, пару книг, соль в бумажке и поварешку. Он дожидался своей очереди, убавлял газ и торчал рядом, читая, изредка помешивая свое варево и охотно ссужая солью всех нуждающихся. В этот час каждому нужно сделать сто дел: и суп сварить, и погладить парадные брюки, и созвониться с кем-то, и подзубрить перед контрольной — и, зная, что «Володя с книжкой» никуда не отлучится, его часто просили последить, чтоб не убежало, не выкипело или не пригорело, пока хозяин сбегает… И он соглашался. А когда выпадал такой момент, что все разбегались и он оставался один с кастрюльками, Саломатин зажимал книжку под мышкой и, спокойно вслушиваясь в шаги, отзвук которых доносился из коридора, выуживал из чужих кастрюлек лук, мясо, картошку, вермишель, кашу. Вот теперь можно было снять крышку со своей кастрюльки, теперь в ней не один только соленый кипяток. Пусть смотрят, кто хочет. Никто же от одной ложки не обеднеет. А он жив.

Однажды сырым утром он — просто так, погреться — зашел в универсам. Побродил между стеллажами с выложенным товаром и в одном закоулке бакалейного отдела понял, что сейчас контролю его не видно. И почти машинально снял со стеллажа пачку горохового супа-концентрата и сунул в карман. Карманы у плаща емкие, внешность у Саломатина была еще солидная, преподавательская, и контроль он миновал благополучно. Отныне он варил себе ворованные каши и супы, пил чай без сахара (сахар почему-то фасовали только по килограмму, незаметно не унесешь), но с конфетами, а из чужих кастрюль черпал только мясо да заправку.

И жил.

В общем с едой как-то можно было выкручиваться и без денег. Одежда у него была еще крепкая. Но вот комендантша стала требовать плату за проживание — жалкие рубли, а где их взять? Пришлось занять «до получки» у соседей по комнате. Ребята, уважавшие «Володю с книжкой» за многознание, дали. Он уплатил за прожитое и за месяц вперед (черт его знает, когда еще деньги появятся), купил тетрадей и стерженьков для ручек, сходил в театр и выставил соседям бутылку вермута. А когда пришел срок отдачи долга, Саломатин, краснея и путаясь, наврал, что получку задерживают. Ребята легко поверили, даже навязали еще червонец на дожитие до этой самой «получки». Саломатин до слез побагровел, подумав, сколько же им ждать его «получки», но взял. А десятки ему теперь могло хватить на месяц!

И хватило. А через месяц пришла кадровичка с кирзавода узнать, что с ним. Пришлось сматывать удочки. Он перебрал свое необильное имущество, часть оставил в общежитии, часть отнес в камеру хранения речного вокзала (там не забранные в срок вещи хранились дольше, чем на железнодорожном), а самое необходимое: складной нож, зубную щетку, тюбик пасты, мыло, пару носовых платков, связку тетрадей — взял с собой. Белье? Пусть пока в камере хранения полежит, белье он будет менять в бане, раз в неделю. Подумав, он и свои выписки сдал в камеру, оставя себе неначатую пару тетрадей. Расчет оказался меньше, чем он надеялся, потому что дополнительный отпуск за вредность ему еще не полагался (это спецмолоко — с первого дня, а отпуск только тем, кто проработал больше шести месяцев). Паспорт на выписку он сдавать не стал: вспомнил первую ночь в Хабаровске. Тогда его соседей несколько раз будил милиционер и интересовался, куда едут. Если билета не было, смотрел прописку. Сейчас ведь придется опять спать на вокзале, штампик пригодится.

На вокзале было душно, свет в глаза, шум и милиция. До утра Саломатин вертелся на неудобном, из одних углов, диване, а утром вышел на Уссурийский бульвар и на удобно, под изгиб тела, не как вокзальный диван, выгнутой скамье подремал часа два. Очнулся от солнца, докрасна раскалившего веки. Близился полдень. Саломатин потянулся и подумал, что живет сейчас на самом-самом краешке жизни. Ни что завтра пить-есть, ни где спать, он не знает. Край жизни. Чуть-чуть — и в небытие! И никто не заметит.

Он дошел до парка, подремал часок в тени на такой же уютной скамейке, потом спустился на пляж. Вечер просидел в «научке», плотно поужинал в тамошнем буфете и на вокзал шел даже с радостью. «Вот, — думал он, — я и оказался в самой что ни на есть доподлинно пограничной, по Ясперсу, ситуации. И то, что любого другого в моем положении привело бы в отчаяние (и что последние деньги скоро кончатся, и взять неоткуда, и что жить негде, и все остальное), меня только радует. Ведь только в пограничной ситуации, между жизнью и смертью, сознаешь каждый миг, что жив!»

Так он жил полмесяца. Если ночью будили милиционеры или дежурная по залу ожидания, бормотал: «Нет, я никуда не еду. Я приехал только что, а чем на ночь глядя переть в Индустриальный район, лучше тут перекантуюсь до первого трамвая». Но пришел день… То есть, разумеется; пришла ночь, когда над ухом сказали:

— Э-эй, гражданин! Ну-ка подъем — и на выход шагом марш! И больше чтобы я вас тут не видел!