Смерть экзистенциалиста

Саломатин стал помощником садчика. Его делом, было, затолкнув вагонетку в «ходок», перешвырять кирпичи с нее садчику. А тот, стоя на свободно шевелящихся, пока «елка» еще не закончена, брусочках глины, ловит кирпичи, шлепает сырец точно на предназначенное ему место, подсказывает неопытному помощнику, как брать кирпич, чтобы не развалился в руке, травит анекдоты и не смолкает, даже когда выкладывает над своей макушкой решетку из пятикилограммовых брусков.

В «ходке» темно. Мутно-серый свет, еле пробивающийся сквозь щели ворот, двенадцатисвечовая лампочка да костерок.

Саломатину, у которого уже после первой вагонетки промокло от пота теплое белье, а после второй — и лыжная куртка, непонятно, как тут мерзнуть, но его садчик, бригадир Коля Сапегин, мерзнет и в кратких, минута две, перерывах, пока электрокар везет очередную вагонетку, жмется к костру.

После первой смены Владимир устал так, что ночью не спал. После второй не дошел до трамвая — идти было метров триста, — сел на обледенелое крыльцо чьего-то дома и заснул. И снились ему и тогда, и в трамвае, и всю ночь кирпичи, кирпичи, кирпичи… Тысячи, миллионы кирпичей, трещиноватых, липких, холодных!

Но бригадир Сапегин оказался прав: «Самые тяжелые — второй час, второй день и вторая неделя, остальное — чепуха!» На третий день было не легче, но терпимее.

Глава 10. ПОГРАНИЧНАЯ СИТУАЦИЯ

Зиму Саломатин прожил как автомат: работа — столовая — библиотека — кровать — все сначала. А раз нежным мартовским утром вышел из общежития с запасцем, чтобы до завода пройти пешком… Но пошел почему-то в другую сторону и весь день бродил вдоль Амура, дыша весной и вспоминая блоковское: «…весенний и тлетворный дух…»

Именно тлетворный. Ну что он делает? Вот выгонят за прогул — куда тогда деваться? Но и завтра он не пошел в «ад». Вышел в положенное время, опять свернул не туда и просидел день в читальном зале за несуразным «романом двадцати пяти писателей» в «Огоньке» за двадцать восьмой год. Пока читал, не думал. А по пути домой пришлось ответить себе на вопрос: зачем же было переезжать в Хабаровск и чем работа садчика ближе к подлинному существованию, нежели труд преподавателя? Ответ был ясен: да ничем не ближе!

А что, если пожить просто так, нигде не работая, абсолютно свободно, насколько денег хватит? Саломатин решил попробовать.

Он дни напролет сидел в читалке, подолгу гулял, часто ходил в кино (иногда на два-три фильма в день): стоит копейки, а убиваешь часы. Соседи по комнате были каменщики, они работали днем, а Саломатин в смену и по скользящему графику, так что жил он как бы один в четырехместной комнате: когда соседи дома — он спал, когда спят — работал, когда они на работе — он дома. Это его устраивало, сблизиться ни с ними, ни с парнями с кирзавода, жившими в той же пятиэтажке, Саломатин не стремился. Когда он стал жить свободным, соседи по комнате считали, что он работает, а с завода никто не приходил — то ли думали, что болен, то ли просто забыли о его существовании.

Читал он очень много, читал и то, чего прежде и не подумал бы взять в руки: мемуары Ромена Роллана и словарь Даля, стихи Цветаевой и «Один под парусами вокруг света» Дж. Слокама… Он чувствовал, что мог бы жить вот так, ничего (если не считать, что самосовершенствование индивида все же рано или поздно что-то обществу даст, на какую-то величину увеличит его потенциал) не отдавая обществу, долго. Может, до конца дней.

Все было хорошо и могло бы длиться вечно, но кончились деньги. Идти за расчетом Саломатин не хотел: напомнишь о себе — выкинут из общежития. Да и потом, это не решение вопроса: ну, хватит того расчета на месяц, даже, если экономно, на полтора. А дальше? Опять идти вкалывать? Он не лодырь и после полученной в «аду» закалки не боится никакого труда — ни тяжкого, ни вредного, ни грязного — но ему жаль отрывать время от раздумий и чтения.

А жрать надо!

И Саломатин, каменея от стыда и страха поимки, начал понемногу поворовывать. Он успокаивал себя тем, что никого не делает несчастным, а сам спасается, — значит, невелик грех. А все же дрожал, выходя варить «суп из семи круп».