Смерть инквизитора

— Отчего же, — великодушно разрешил Президент, — можете допустить. Но только это было бы ошибкой; любой на вашем месте может влюбиться и в свои ошибки, может выращивать их, как цветы, носить в петлице. Это естественно, это совершенно в порядке вещей. Вот так и становятся иногда элементарные вещи чертовски сложными… Вы угадали: карточка обозначала мое место на вчерашнем ужине, который давало городское общество культуры имени графа Борха, и «Я тебя убью» действительно написано мной. В шутку, я сейчас вам объясню… Записку эту я попросил официанта отнести бедняге Сандосу, он сидел по другую сторону стола, мест через пять или шесть… Дело вот в чем: мы оба делали вид, будто ухаживаем за синьорой Де Матис, и поскольку синьора, как уже случалось на таких приемах, снова оказалась рядом с ним…

— Значит, делали вид, будто ухаживаете, — проговорил Шеф с оттенком недоверия, неосторожно обнаруживая профессиональную манеру. Президент и в самом деле оскорбился и почти неприязненно произнес:

— Уж поверьте мне… достаточно, впрочем, взглянуть на синьору…

— Усомниться я бы не посмел, — ответил Шеф. Но Зам подумал: нет, посмел, и сейчас сомневаешься — это вопрос чести твоей профессии, нашей общей профессии. И, изменяя своему намерению молчать, он позволил себе вопрос в типично полицейской констатационно-утвердительной форме:

— И адвокат Сандос ответил вам на своей карточке…

Шеф взглянул с неодобрением — так же, как и Сандос, заметивший его, казалось, лишь сейчас.

— Да, ответил, принимая игру, что готов идти на риск или что-то в подобном роде.

— Но записку вы не сохранили.

— Я ее оставил на столе, может, сунул в металлическую подставку — кажется, она имела форму цветка.

— А несчастный Сандос ту, что вы прислали, положил в карман — по рассеянности, машинально, — проговорил Шеф, не сумев замаскировать угодливостью фразы некоторое недоверие, подозрительность.

— Именно так: по рассеянности, машинально, — одобрил Президент.

— Ну и задача, — проговорил Шеф.

— И вы явились сюда в расчете на то, что решением окажусь я? — вопросил Президент — насмешливо и раздраженно, почти зло.

— Нет, вовсе нет, просто требовалось поскорее прояснить эту деталь, отбросить ее и заняться разработкой другой линии…

— Есть еще какая-то зацепка?

— Пока никакой.

— Вряд ли это будет многого стоить, но кое-что я вам могу как будто подсказать. — Он надолго замолчал, заставив Шефа преисполниться волнения — чересчур выраженного, с точки зрения Зама, чтобы быть искренним, как слишком выразительным стало и лицо Президента, суля признание и одновременно сожалея о его незначительности. И в самом деле:

— Не сказать, чтобы я видел здесь достоверную основу для поисков — все скорее похоже на шутку, как это бедный Сандос мне и преподнес… (снова шутка, подумал Зам, прямо записные шутники). Именно вчера вечером при выходе из ресторана он сказал мне, что ему угрожали по телефону, один раз или больше — точно не помню, а кто… Погодите, не могли же это быть, как мне сейчас вот в голову пришло, «ребята девяносто девятого года»… Да нет, «ребята девяносто девятого» — это те, кого призвали к оружию после Капоретто, в 1917-м: «Бурлила Пьяве…», ну и так далее… Кто еще жив из тех ребят, тому сейчас под девяносто; да и потом, ссылаться на факт, который выглядит сегодня просто неприличным проявлением патриотизма… Нет, этого не может быть… Подождите-ка, я должен вспомнить. — Они стали ждать… Наконец лицо его озарилось.

— А, вот, «ребята восемьдесят девятого года», по-моему, так… Да, «восемьдесят девятого»… Но вроде даже не «ребята», может быть, «дети»…

— «Дети восемьдесят девятого года». — Смакуя название, Шеф ощутил горький привкус неясности. — Значит, «восемьдесят девятого», стало быть, это дети именно нынешнего, 1989 года.

Когда усилия президентской памяти увенчались успехом, Зам подумал, что проще вспомнить восемьдесят девятый, приход которого праздновался считанные дни назад, нежели тот давний девяносто девятый, и предположил:

— Скорее, 1789-го. Придумано отлично.

И Шеф, и Президент восприняли его вмешательство неблагосклонно.

— Все-то вы историю вспоминаете, — заметил Шеф. Президент же спросил:

— Придумано что именно?

— С 1789 годом. У какой еще революции можно в наши дни почерпнуть идеи? Как говорилось когда-то по поводу одного напитка: первый, он остается лучшим… Да, замысел хорош.

— Ну, особенно хорошим бы его я не назвал. — Президент махнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху.

— 1989-й или 1789-й — увидим потом, — заметил Шеф, — могу даже сказать: узнаем в недалеком будущем… Здесь и сейчас — чтобы, кроме всего прочего, не отнимать у вас драгоценное время — нам важно лишь одно: точно выяснить, что именно поверил вам вчера вечером бедный адвокат Сандос об этих «детях восемьдесят девятого года» и их угрозах.

— Боже мой, о доверительности нет и речи: говорил он беспечно, легко. Повторяю, он воспринял это как шутку.