Смерть инквизитора

Следующий этап правительство обставило более торжественно. 27 марта маркиз Доменико Караччоло, вице-король Сицилии, подъехал к зданию инквизиции в точности так же, с такою же свитою, с какой обычно направлялся в королевские капеллы. В свите были военные и гражданские чины и даже архиепископ Падермский монсеньор Сансеверино. Непосредственно в зале инквизиторов государственный секретарь Джузеппе Гаргано огласил декрет об упразднении священного трибунала. Вице-король был взволнован до слез: à vous dire vrai, mon cher ami, je me suis attendri, et j'ai pleuré [37].

Этим другом был д’Аламбер, в июне того же года опубликовавший в «Меркюр де Франс» письмо, в котором Караччоло с гордым волнением сообщал об упразднении инквизиции в Сицилии.

После чтения указа, продолжает автор воспоминаний, все мы потешились, сопровождая особу государя при обходе здания — помещение за помещением — и при осмотре тюрьмы, под потехой надо понимать удовлетворенное наконец-то любопытство, ибо чувства дона Франческо Марии Эмануэле-и-Гаэтани, маркиза Виллабьянки, были прямо противоположны чувствам дона Доменико Караччоло. Недаром он начал свои мемуары с предупреждения потомкам, дабы нимало не краснели, если откроют, что кто-либо из их благородного дома был фамильяром священного трибунала; собственное же свое сожаление и горечь он выразил в следующем двустишии:

Кресты, прощайте, и мечи, и ветви!
Отныне вы ничто; увы, прощайте!

Зеленые на лиловом поле кресты в форме лилий были отличительным знаком фамильяров; меч, перевитый ветвями оливы и надписью Exurge, Domine, et judica causam tuam [38], был гербом священного трибунала. И этот герб вице-король приказал немедленно сбить с фасада палаццо Стери.

Нетерпение Караччоло (одного из просвещенных умов нынешнего столетия, — ехидничает Виллабьянка, а таким Караччоло и был в действительности) уничтожить эмблемы и символы института, само существование которого являлось оскорблением человеческому разуму и праву, распространилось даже на старинную картину, висевшую в одной из внутренних комнат здания, и как скоро увидел он, что это портрет старого испанского инквизитора в минуту, когда его убивает преступник ударом железных кандалов по голове, в кои лиходей закован был, отвечая в его присутствии на вопросы, то приказал не мешкая отправить сию мазню в огонь.

Виллабьянка осудил его (в мемуарах, обращенных, разумеется, к потомкам): всегдашнее неаполитанское мальчишество, подчеркнул он, ребяческая выходка, озорство — весьма типичное для него как неаполитанца, ибо неаполитанский народ всегда был о сколь враждебен против Св. Трибунала!

Так маркиз Караччоло (человек высокого, острого и веселого ума, как говорит Витторио Альфьери; проницательного и светлого разума, как говорит Мармонтель, четких, резких и непоколебимых представлений о положении дел в Сицилии, как можем сказать мы) на миг оказался лицом к лицу с фра Диего Лa Матиной. И не вызывает сомнения, что тот, убийца и — несмотря на это — жертва, внушил ему сочувствие и симпатию; приказ немедленно уничтожить картину объясняется, помимо характерно просветительского стремления искоренить все, что породила в прошлом умственная спячка [39], смыслом, тоном, воздействием самой картины, которая, нетрудно предположить, изображала фра Диего одержимым бесовской яростью и жестокостью, а монсеньора де Сиснероса — кроткой, беззащитной жертвой, чуть ли не святым.

Возможно, вице-король спросил, что именно за событие изображено на картине. Однако никто в ту минуту не был в состоянии ответить — даже такой знаток отечественной истории, как Виллабьянка. И вот: