Смерть инквизитора

Конечно, он испытывал затруднения, связанные с необходимостью преподавать — читать лекции, общаться, быть на виду. Но судя по письмам к родным, по воспоминаниям сестры и тех, кто в тот период его мог близко наблюдать, преподавание его не так уж тяготило. Курс его лекций слушали немногие — это наверняка облегчало ему задачу, один человек — внимательно, с интересом, что должно было его ободрять.

В эти первые три месяца 1938 года он делит свою жизнь в Неаполе между гостиницей и Институтом физики. После лекций подолгу беседует с директором института Каррелли. И хотя он воздерживается не только от прямых высказываний, но и от намеков, у Каррелли сложилось впечатление, что он работал над чем-то «очень важным, о чем не хотел говорить».

Иногда он в одиночку прогуливался по набережной, подыскивая пансион, чтобы переехать туда из гостиницы. Странно: хотя он, по его словам, располагал «хорошими адресами», а 22 января сообщил матери о своем скором переезде, похоже, что пансион найти он не смог, если перебрался в феврале из «Терминуса» в другую гостиницу, «Болонья», — почище и поудобнее. И тут у нас возникает первое сомнение, первое подозрение: что как раз в январе пансион он нашел и с тех пор, готовясь исчезнуть, использовал его наряду с гостиницей для какой-то двойной жизни.

Ибо исчезновение его представляется нам результатом исполнения тщательно рассчитанного смелого замысла — вроде того, который позволил Филиппо Брунеллески посмеяться над толстым плотником. Одной из тех легких, воздушных конструкций, которые могли бы рухнуть из-за пустяка, но держатся именно потому, что всякий «пустяк» учтен. Конечно, и неожиданные, непредвиденные обстоятельства играют свою роль: в данном случае для того, чтобы ход вполне удался, мало было расчета, опыта и неослабного внимания, требовавшихся от сэра Филиппо при сооружении купола Санта Мария дель Фьоре; ему должна была благоволить фортуна — как во всех делах, где случайность может стать роковой. Брунеллески фортуна не изменила. Вроде бы цинично утверждать, что, вероятно, не изменила она и Этторе Майоране; но уйдя из жизни или оставшись в живых, покончив с собой или бежав — он желал исчезнуть, и невмешательство таких случайностей, которые помогли бы его найти, следует потому расценивать как знак благосклонности фортуны.

Однако — по порядку. Стоит заметить, что при двух лекциях в неделю, читавшихся им в университете, вовсе не обязательно все время находиться в Неаполе, имея дом в Риме. Конечно, ему нравилась гостиничная жизнь — более независимая, чем он мог бы вести в семье. К тому же в его неаполитанских письмах — особенно в последнем — по сравнению с присланными им из Германии ощутимо определенное отчуждение, отдаление от домашних. Может быть, в «нормальном» удовлетворении родных тем, что он вновь — или наконец — стал «нормальным», в их гордости тем исключительным признанием, которое выразилось в утверждении его профессором за «общепризнанные заслуги», он усматривал непонимание, в силу обостренной чувствительности его преувеличивая. Так или иначе, в Неаполе он приблизился на шаг к желанному полному одиночеству. Оставался еще один шаг — решающий. Как его совершить, как обойти все проблемы и обеспечить нужный исход, мы полагаем, он «обдумывал» долго. Написанное Боккини, а изреченное скорее всего кем-то другим: «Мертвые находятся, исчезнуть могут живые» — прекрасно подходит к данному случаю с одним дополнением: лишь умные живые способны исчезнуть бесследно, а если след неизбежен — правильно предусмотреть и точно рассчитать, какие именно неверные выводы сделают другие и как неумело пойдут они по этому следу. Другие — то есть полиция. А составить мнение о полиции, суть которого выражает суждение Бергота о докторе Котаре, Майоране, мы полагаем, помог его опыт знакомства со множеством протоколов, занимавших большую часть тех двадцати с лишним тысяч страниц, на основании которых были переданы в распоряжение флорентийского суда Данте и Сара Майорана.