Смерть инквизитора

«Глупец, — мысленно сказал ему Ди Блази, — неужели ты не понимаешь, что я уже начинаю умирать?»

XI

— Я и сам не все понимаю. Ко мне явился аббат Велла и рассказал совершенно невообразимую историю… По-моему, в результате всех подозрений, экспертиз и нападок бедняга просто помешался… — Вид у монсеньора Айрольди был ужасный, краше в гроб кладут; он, как мог, объяснил любопытствующим, коих было немало, что произошло между ним и аббатом. У стен, как известно, есть уши, и об их разговоре, происходившем, казалось бы, с глазу на глаз, в его спальне, уже знал весь город. Несколько дней монсеньор не выходил из дому, но теперь, после того как был раскрыт заговор Ди Блази, он счел, что об истории с поддельными кодексами и о признании аббата забыли, поэтому рискнул выйти, но, встретив первых же трех-четырех человек, понял, что совершил ошибку; таковы люди: потрясенные случившимся, они тем не менее, подобно собаке из басни Федра, готовы были выпустить кусок изо рта и вцепиться зубами в тощие бока монсеньора.

— Да, он мне признался, что кое-что фальсифицировал, — подтвердил монсеньор, — но я так и не понял, что именно… Видимо, «Египетскую хартию»… Во всяком случае, можете быть спокойны, «Сицилийская хартия» — подлинная, вы же сами убедились…

Монсеньор вел с аббатом переговоры, добиваясь, чтобы тот не признавался, что изувечил неправильным переводом кодекс Сан-Мартино: ведь на титульном листе черным по белому было написано: «Codex diplomaticus Siciliae sub saracenorum imperio ab 827 anno ad 1072, nunc primum depromptus cura et studio Airoldi Alphonsi archiepiscopi Heracleensis» [70]. Уж если ему так приспичило, пусть признает, что подделал другой кодекс, тот, к которому архиепископ Гераклеи как «редактор и комментатор» отношения не имел. В таком случае аббат мог бы рассчитывать на снисхождение монсеньора. Но аббат не отвечал ни да ни нет, сидел безвылазно дома, а когда к нему являлся посланец монсеньора, старался говорить о чем-нибудь другом или с застывшей на лице улыбкой отмалчивался. Исходя из того утреннего происшествия и из слов посланца, монсеньор и впрямь склонен был думать, что аббат рехнулся.

— Право же, мне об этом известно еще меньше, чем вам! — уверял монсеньор. — Кроме того, в свете последних событий…

Каждый год, по весне, пунктуально, как ласточки, господа и дамы высшего палермского общества возвращались в свою «Беседку» на Приморском бульваре. Все те же имена, те же лица, та же старая-престарая комедия — смесь галантности и злословия, — но на сей раз осложненная, можно даже сказать, обогащенная событиями последних дней, ибо большинство этих людей умудрялись извлекать из случившегося удовольствие; именно удовольствие вызывают в обществе праздных людей страшные или позорные истории, особенно когда герои их принадлежат к тому же избранному кругу. Но приход весны совпал со страстной неделей; возвышение для духовного оркестра пустовало, в дамских нарядах преобладали темные цвета, особенно фиолетовый, отчего веселое сборище неожиданно приобрело мрачный, траурный колорит.

— Не стоит об этом говорить, тем более что я и сам еще не вполне разобрался, в чем дело, — отбивался монсеньор Айрольди. — Мне кажется, бедного аббата подкосила болезнь, он что-то чудит… К тому же сейчас есть дела поважнее, не терпящие отлагательств…

— Спасибо святой Розалии — уберегла нас! — говорила княгиня Трабиа.

— Подумать только, мятеж был назначен как раз на сегодня! — напомнила княгиня Кассаро; она, как супруга претора, была самая осведомленная.

— А по-моему, мы обязаны своим спасением самому Иисусу Христу: недаром сейчас неделя страстей господних… — сказал маркиз Виллабьянка. — По-моему, сам Христос надоумил этого молодого чеканщика, Териаку, пойти исповедоваться. Ничего не скажешь, господь к нам милостив, хоть и погрязли в грехах, и мним о себе слишком много…

— О да, поистине милостив! — подхватил монсеньор Айрольди.

— У господа, — вставил свое соображение дон Саверио Дзарбо, — имелся, так сказать, и свой особый интерес: как известно, злоумышленники намеревались прежде всего разграбить церкви.

— Они все продумали, — заметила супруга претора, — расчет был верный: в страстной четверг в церквах выставляются все ценности…

То был хитроумнейший пропагандистский ход монсеньора Лопеса; опасаясь бунта, он, чтобы повлиять на настроение низов, специально пустил эту небылицу.

— Ясно одно, — подытожил князь Трабиа, — что мы пригрели на груди змею… Но лично я могу с чистой совестью сказать: мне этот Ди Блази никогда не нравился.

— Что правда, то правда, — подтвердил Мели. — Ваше превосходительство всегда его недолюбливали.

Однако князю такое свидетельство пришлось почему-то не по вкусу, и он с холодной укоризной отпарировал:

— Зато вы в нем души не чаяли…

— Нас связывала единственно любовь к поэзии, — в оправдание себе заявил Мели.

— Неужели вы думаете, что он любит поэзию? Что в таком жестоком сердце может быть место для любви к поэзии?

— Поэзию он любил. Любил… — будто разговаривая сам с собой, рассеянно покачивая головой, сказал аббат Кари.