Смерть инквизитора

— Если при данных обстоятельствах слово мое что-либо значит, я вам его даю, чтобы заверить: в моем доме вы не найдете ни одной бумаги, так сказать заслуживающей вашего внимания! — Факел освещал его сильно побледневшее лицо. Но сам он был спокоен, говорил тем же ровным, звучным голосом, которым Дамиани так восхищался во время судебных заседаний и в гостиных; в словах Ди Блази звучала легкая ирония — неотъемлемая черта людей, владеющих своими чувствами. — Я бы не хотел беспокоить свою матушку, входить в дом в такой поздний час и со столь почтенной компанией, — кивнул он на жандармов.

— Весьма сожалею, — сказал Дамиани. И он не лгал, ибо в нашем благословенном краю слово «мама» способно породнить даже государственного преступника и законника.

— Ну что ж, тогда пошли! — сказал Ди Блази и направился вверх по лестнице, за слугой, который шел впереди и зажигал лампы; Дамиани с жандармами двинулся следом. Ди Блази направился в свой кабинет. Там была его мать; она стояла посреди комнаты, держась за сердце, — изваяние из пепла, живым оставался только лихорадочнобеспокойный взгляд. В кабинете пахло жженой бумагой: когда Дамиани пришел и не застал Ди Блази дома, донна Эмуануэла догадалась, зачем разыскивают сына, спустилась в кабинет и принялась жечь бумаги, которые, на ее взгляд, могли его скомпрометировать. Но скомпрометировать в чем? Ведь о заговоре она ничего не знала, да и не было в кабинете ни единого документа, имевшего к заговору отношение. «Кто знает, что она тут спалила… Теперь этот тип насторожится…»

И в самом деле Дамиани уже принюхивался.

Ди Блази с раздражением подумал: «Ох уж эти наши мамы! Все-то они предчувствуют, все-то знают! А в итоге только осложняют дело». Раздражение помогло ему обрести ту твердость, то хладнокровие, в которых он сейчас так нуждался.

— Этим господам придется здесь немного задержаться, — сказал он матери, — таков их долг… Короче говоря, будет обыск.

Донна Эммануэла понимающе кивнула; она заглядывала сыну в глаза и кивала седой головой, как бы говоря: да, я понимаю, всегда понимала. «От судьбы не уйдешь — вот что ты всегда понимала, — думал сын. — Жестокая судьба — страдания, утраты — преследует тебя всю жизнь». Но донна Эммануэла понимала и другое: сын желает, чтобы она сейчас ушла; человек имеет право остаться наедине с собой, когда решается его судьба, перед лицом предательства, жандармов, смерти.

— Я пойду к себе, если понадоблюсь, позови. — И она направилась к выходу.

— Спасибо, — сказал сын. Это слово на протяжении всех лет, что ей оставалось жить, рождало в ее сердце долгий, нескончаемый безумный диалог. На пороге она чуть задержалась. «Только не оборачивайся», — мысленно взмолился сын. Сердце его билось, как бывало во сне, когда, кажется, вот-вот сорвешься в пропасть и хватаешься за кустик, за тонкую веточку. Он закрыл глаза, а когда снова открыл, она уже ушла — навсегда.

Дамиани рылся в письменном столе. Не потому, что надеялся что-нибудь обнаружить, просто так положено. Он просматривал, одно за другим, письма, читал их шепотом, как молитву; но содержание писем разочаровывало, и он нервничал. Жандармы слонялись по комнате, не зная, за что взяться. Наконец Дамиани распорядился:

— Книги! Вынимайте из шкафов книги, да поживее! Не торчать же мне тут с вами целый месяц!

Ди Блази сел на стул посредине комнаты, напротив шкафов темного орехового дерева; жандармы вытаскивали книги охапками и складывали на полу, у его ног.

«Вот они, твои книги! — говорил он себе; ему хотелось посмеяться над собой, сделать себе больно. — Всего лишь старая бумага, пожелтевший пергамент; для тебя не было ничего дороже, ты ими бредил… А для этих людей они ровно ничего не значат, даже крысам книги нужнее, те по крайней мере их грызут; но отныне книги ничто и для тебя. Конец! Отслужили. Если вообще служили для чего-нибудь иного, чем этот финал. Впрочем, все равно пришлось бы с ними расстаться; не сейчас, так через тридцать лет: оставить родственнику, другу, слуге… Например, завещать молодому Ортолани: он их любит, как ты, возможно, даже больше, чем ты… Нет, не больше, иначе — как ученый; ему не грозит кончить тем, чем кончишь ты… Да, жаль, что нельзя оставить книги Ортолани; теперь они принадлежат королю, против которого ты затеял заговор, а это все равно что жандармам. Рассмотрим-ка их хорошенько напоследок… Вот «Брошюры», где ты писал о равенстве людей, вот Де Солис, начитавшись которого ты увлекся Америкой, а вот «Энциклопедия»: раз, два, три, — он считал тома, по мере того как жандармы их подносили. — Вот Ариосто:

О, как младая мысль разноречива:

То — жажда похвалы, то — жар любовный…

Нет, только не эти строки, не эти. А вот пятитомник Дидро, издан в Лондоне, в 1773 году…»

Он толкнул ногой ближайший столбик, книги рассыпались по полу. Дамиани — он продолжал вытаскивать из ящиков письма и просматривать их, но не сводил с арестованного глаз — встрепенулся, весь набряк подозрительностью и приказал жандармам упавшие книги тщательно перелистать.