Смерть инквизитора

— Старик совсем впал в детство, — проворчал князь.

Мели же воскликнул:

— Ну нет, дорогой аббат! Теперь у нас есть все основания полагать, как правильно изволил заметить его превосходительство, что поэзию он не любил, не мог любить! Только пускал пыль в глаза простакам вроде меня…

— Это вы не любите поэзию! — внятно произнес аббат Кари, глядя на Мели потухшим взглядом. И, с трудом встав, опираясь на палку, побрел прочь.

— Я?! Я не люблю поэзию?! Слышали, что он говорит? Совсем из ума выжил! — смеялся Джованни Мели, но где-то в глубине его глаз затаилась едва различимая тень страха. — Как это может быть, — продолжал он, — если я сам сочиняю! Мои стихи переживут не только вас, ваше имя с надгробной доски сотрется, а моя поэзия все еще будет жить! — выкрикивал он вслед аббату Кари.

— Не обижайтесь на него, старик не в себе, — урезонивала Мели супруга претора.

— Я все-таки не могу понять одного: вы у него бывали, общались с ним запросто… — не отставал от Мели князь Трабиа. — Только из любви к поэзии, допустим, что так… Ваше превосходительство тоже с ним знались… — Эти слова были обращены к монсеньору Айрольди.

— Исключительно в связи с научными изысканиями…

— Ну, разумеется… И все же, — настаивал князь, — при том, что вы так хорошо разбираетесь в людях… Неужели вы ни разу не подметили у этого Ди Блази чего-нибудь подозрительного?

— Ни разу! — отрезал Мели.

— Ни разу… — повторил монсеньор. — У него, конечно, были свои идеи, но чтобы они так далеко его завели, чтобы он докатился до такого позора…

— «Идеи», говорите?! — вскинулся маркиз Джерачи. — Отныне, если вам встретится кто-то, у кого, на ваш взгляд, есть идеи, воткните ему шпагу в живот! Знаете ли вы, что мы были буквально на волоске от гибели? Не позаботься о нас Провидение, по сию пору эти идеи играли бы нашими головами в кегли.

— О боже! — содрогнулись дамы.

— Идеи! Это вы правильно говорите… А я, — князь Трабиа сделал такое лицо, словно собирался высказать какую-то очень смелую мысль, — составил себе, так сказать, идею о том, что такое идеи. Вот она: идеи приходят тогда, когда уходят доходы.

Все одобрительно закивали.

— В конечном счете, — развивал свою мысль князь, — эти так называемые идеи, по поводу которых расходуется столько чернил, не так уж далеки от тех, которыми руководствуется самый обыкновенный вор… С той разницей, что обыкновенному вору идея о том, что у него есть идеи, не приходит в голову. — Князь счел игру слов столь удачной, что уже не мог остановиться: — Знай вор, что его поступки проистекают из идей и что эти идеи отстаиваются в книгах, что существует целая нация — такая великая страна, как Франция, которая взялась их претворять в жизнь… Какая разница была бы между разбойником с большой дороги — каким-нибудь Тесталонгой — и адвокатом Ди Блази?

— Никакой, и тот и другой зарились на мое добро! — ответил маркиз Джерачи.

— На наше добро! — поправил маркиза князь. — Но у бедного Тесталонги были, я бы сказал, более скромные запросы, причем именно в силу того, что у него не было идей.

— Вот-вот-вот! — подхватил маркиз: следить за рассуждениями князя об идеях ему становилось утомительно, и он воскликнул: — Самое главное — что их схватили! Хорошо бы воспользоваться случаем да навести порядок но всем хозяйстве, осадить и аббата Веллу тоже!

— Ну, это совсем из другой оперы, — робко возразил монсеньор Айрольди.

XII

«Ты писал, что пытки противоречат праву, разуму, самой человеческой природе, но грош цена твоим писаниям, если ты не выстоишь… На вопрос «Quid est questio?» [71] ты отвечал доводами разума и человеческого достоинства; теперь ты должен держать ответ своим телом, страданиями плоти, костей, нервов — и молчать… То, что ты хотел им сказать, ты сказал… Пытка! «Servas in quaestionem dare, ferre» [72] … Уж эта их латынь!» Головы судей плавали перед его глазами, затуманенными болью. «Почему только их? И твоя тоже… Все так или иначе сопряжено с латынью: где боль, там латынь, точнее, где осознание боли, там латынь». Боль затемняла разум, заливала его, как чернилами, ослепляла. Тело превратилось в исковерканную лозу с корявыми наростами — сгустками крови, темной человечьей крови. «Во время пыток человек перестает чувствовать свое тело; ты не узнал бы теперь его, оно уже не такое, как на таблицах Везалия, в антропологии Инграссии, и не похоже на фреску с изображением Адама в Монреале. Тело твое уже не тело человеческое, оно — древо крови… Пусть бы богословы испытали это на себе, чтобы наконец понять: пытки противны богу, они разрушают заложенное в человеке божественное начало».

Внезапно он погрузился в черную бездну; сердце — как подбитое крыло. Когда в глазах забрезжил свет, он снова увидел себя перед судейским столом; ноги касались пола; боль, жгучая, нестерпимая, пульсировала в кистях рук. «Тебя вздернули всего один раз, это только начало… О чем ты думал перед тем, как рухнуть?» Он посмотрел вверх, прикинул, с какой высоты упал: метра четыре, а может, и меньше.

— Ну так как? — спросил судья Артале.