Смерть инквизитора

— А я чую, — заявил дон Саверио. — Скажу вам больше: вижу! Когда по дороге в порт простонародье сопровождает маркиза Караччоло свистом и улюлюканьем, швыряет в него гнильем… Точно так же было с вице-королем Фольяни, царство ему небесное; повторяется та же история.

— Подобные случаи возможны, не отрицаю: наше простонародье привыкло лобызать руку, которая бьет, и кусать ту, что пытается облагодетельствовать… Факт налицо, хотя маркиз Караччоло совсем не похож на Фольяни и разве что, лежа в гробу, позволит умалить свой авторитет… Но какая же это революция? Уж коль на то пошло, это нечто совершенно ей противоположное, — сказал Ди Блази.

— А с моей точки зрения — революция! — настаивал дон Саверио. — Хотя, как вам известно, Караччоло чисто по-человечески мне симпатичен.

— Он человек необыкновенный! — воскликнул барон Поркари.

— Даже если бы маркиз Караччоло не был таким, каким мы его знаем, — с горячностью добавил Ди Блази, — я бы все равно испытывал удивительное чувство… всякий раз, когда я оказываюсь рядом с ним или когда он со мной заговаривает… я… я волнуюсь, да-да, волнуюсь… Ведь этот человек, говорю я себе, знал Руссо, беседовал с Вольтером, Дидро, д’Аламбером… Кстати, вы слышали, что Дидро скончался? Тридцать первого числа прошлого месяца…

— Обратитесь с соболезнованиями к вице-королю, — сказал, поднимаясь со скамьи, дон Саверио.

VIII

«Сицилийская хартия» была готова: кодекс Сан-Мартино весьма ловко и искусно, от начала до конца, перекорежен, итальянский текст написан, оставалось лишь окончательно, аккуратнейшим образом его отредактировать, устранить несуразицы и ошибки, коих имелось немало. Но это уже была забота монсеньора Айрольди, тоже распалившегося против Грегорио, против тех, кто держал его сторону или же следил за ходом событий потехи ради, как во время спектакля.

Дон Джузеппе был теперь целиком поглощен изготовлением «Египетской хартии»; как преуспевающий коммерсант, открывая на месте жалкой лавчонки большое торговое дело, нанимает штат, так и он для подсобных работ вызвал с Мальты верного друга, монаха Джузеппе Каммиллери. Каммиллери был человек из того же теста, что и капеллан, но туповат, тугодум и любитель попользоваться жизнью. Зато секреты хранить умел: могила. Только в могилу эту все время надо было класть серебро, как некогда в гроб почившему родственнику. По молниеносности, с какой серебро, которое дон Джузеппе давал ему, исчезало, можно было предположить, что оно когда-нибудь обнаружится в виде древнего клада или, как нынче принято говорить, археологической находки. «Небось зарывает в саду», — решил дон Джузеппе, ибо в вещах монаха, которые он давал себе труд время от времени перетряхивать, денег не было. Не видно было и чтобы он их тратил — хотя бы потому, что безвыходно сидел дома. На самом же деле монах переправлял серебро за пазуху бабенке, навещавшей его в отсутствие хозяина, между вечерней мессой и двумя часами ночи; по мнению монаха, дань была щедрая, а по мнению бабенки — скудная, из-за чего под крышей дома дона Джузеппе Веллы, того самого дома, где столь великодушно поселил его монсеньор Айрольди, каждый раз вспыхивала перепалка, в ходе которой все вещи назывались своими именами.

По счастью, дон Джузеппе ничего не подозревал, иначе бы потерял покой: теперь, когда монах знал его опасный секрет, отослать его обратно на Мальту он уже не мог, но и допустить в доме подобное непотребство тоже. Хорошо еще, что дом стоял на отшибе, а с наступлением темноты и вовсе исчезал из глаз.

Ни сном ни духом не ведая о проделках похотливого монаха, преспокойно развлекавшегося за его спиной, дон Джузеппе радовался, что теперь он не один и что у него есть помощник; особенно радовало его, что он не один, после стольких лет одиночества, которое можно было сравнить разве лишь с одиночеством художника, очутившегося на необитаемом острове и создающего произведение искусства, которым никому не суждено насладиться. Он понимал, что работа его, в сущности, была искусным плодом недюжинного воображения, что если столетия спустя или, во всяком случае, после его смерти афера будет разоблачена, то останется роман, замечательный роман о мусульманах в Сицилии, и что потомки прославят его имя, как прославили Фенелона, Лесажа или овеянного мрачным ореолом современника дона Джузеппе — палермца Джузеппе Бальсамо. К отчаянию художника примешивалось тщеславие, присущее всем людям, преступающим закон: капеллану необходим был кто-то, кто стал бы и зрителем, и сообщником, кто, наблюдая за его повседневным трудом, восторгался бы им, доном Джузеппе, и как создателем оригинального литературного произведения, и как бесстрашным плутом.