Смерть как непроверенный слух

Той зимой великие события не переставали тревожить великое сердце Алии и невеликий его мозг. Сначала Самка сбежала с коммивояжером из Загреба Михайлом Джорджевичем. Эта беда и суровая зима заставили Алию пить больше обычного. Единственным, что согревало ему сердце, кроме виноградной пятидесятиградусной ракии, были мысли о Кларке Гейбле, усики которого напоминали о счастливом окончании фильма «Однажды ночью». Он думал о несчастье, преследующем его по жизни от рождения, и спрашивал себя, ну почему бог не дал ему богатого и умного тестя, как в том славном американском фильме. Там богатый отец собственную дочку подговорил сбежать со свадьбы и выйти за правильного человека. В его же собственной жизни жена сбежала, ни сказав ничего. На разных концах Нормальной станции мы с Ньего и Пашей стояли на шухере для наперсточников Томислава из Ковачича и Деды с чаршии[12]. Пассажиры шарахались от Алии Папучара. Теперь не переставал он улыбаться, точно так же как раньше не переставал хмуриться. Крепко воняло от него перегаром виноградной пятидесятиградусной ракии.

Когда вечером он возвращался на Краинскую улицу, мы кричали:

— Кларк Гейбл постирал Клодетт штаны!

И он отвечал:

— Солнце меня греет, дождь на меня льет, ветер бьет и ничто меня не берет!

Шлялись мы следом за ним и вопили:

— Алия Папучар Самке постирал штаны! — а он обернулся и сказал:

— Пиздуйте отсюда, Кларк Гейбл вам говорит, сучата!

Той ночью шел снег. Потом полил дождь, и наконец засияло солнце. Обманчивое мартовское солнце вскоре пропало за большим облаком, возвратившем зиму.

Новые фильмы легкого содержания появились в кинотеатре «Рабочий», так же, как и новые горести в жизни Алии Папучара. В пятницу в 23 заявились пацаны с Ковача, Марьина Двора и Хрида. После фильма «Убей всех и вернись сам» подрались Паша и Кенан с Кошевской горки. Драка вышла ни туда ни сюда, но мы конечно утверждали, что Паша сделал Кенана.

Алия Папучар все лето провел в Центральной тюрьме, из-за телесных повреждений, нанесенных им гвардии прапорщику в отставке. Все это произошло в буфете «Требевич», где осужденный и пострадавший пили пятидесятиградусную виноградную ракию. Все было хорошо до тех пор, пока прапорщик не заподозрил, не насмехается ли над ним Алия, чего он, как человек военный, снести права не имел. Прапорщик сначала сказал, что не любит, когда ему всякие пидоры лыбятся в лицо. И еще обидел он Алию, сказав, что тот напоминает павиана, который усмехается, когда его кормят орешками.

Алия отбыл положенное наказание, после чего брат Мрвица отвез его к себе в Високо. Этот Мрвица известен был тем, что однажды выпал из вертолета и остался жив. Будто бы Мрвица отвез своего брата в Високо, чтобы поправить ему здоровье. Здоровье там Алия поправил, но скоро запил по новой. Позже он вернулся в Сараево, но выглядел уже так нехорошо, что мы только молча смотрели как он, зигзагами, взбирается вверх по Краинской улице. Сараевские кинотеатры тогда не показывали фильмов с Кларком Гейблом. С Ритой Хейворт тем более. С Кларком Гейблом и Клодетт уже никогда. От Самки вестей не было.

Возвращались мы из кинотеатра «Рабочий», где показывали фильм «Бесконечный день». Фильм продолжался три с половиной часа и все обсуждали, самый ли это длинный в истории кино фильм или нет. Шли мы Горушей мимо кинотеатра «Ущелье». Я немного отстал, потому что решил измерить эту улицу, которая поднималась до самой Черной горы. Триста тридцать шесть шагов отмерил я от начала улицы до адвентистской церкви. Свет скупо освещал бетонные ступени. На этих ступенях лежал какой-то человек, чье лицо было скрыто в потемках. Он лежал неподвижно, а я испугался и побежал звать Пашу. Тот вернулся, приложил ухо к его груди, и сказал:

— Замерз наш Кларк Гейбл.

Было холодно и он улыбался. Пока мы несли его к Краинской 54, был он легкий и холодный, но мне казалось, что от его тела струится какое-то тепло. Думал я про Алию, которого солнце греет, дождь поливает, ветер бьет, а его ничто не берет. Драный его бушлат пропах пятидесятиградусной виноградной ракией. В кармане пиджака я нашел фотографию Кларка Гейбла, который улыбался, глядя на Клодетт. Фотка была черно-белая и вся измятая. Заплакал я уже тогда, когда дошел до дома, и не мог объяснить маме почему. Мама заставляла меня считать овец, думая, что это поможет заснуть. Но сон не приходил. Смотрел я на акацию, которая колыхалась на ветру, а колесики, на которые натягивалась бельевая веревка, поскрипывали однообразно и усиливали страх смерти.

На рассвете, Босния-экспрессом из Белграда в Сараево приехал мой отец. Распаковал он вещи, положил на мою тахту какие-то штаны и поцеловал меня, а я делал вид, что сплю, хотя сердце мое стучало будто на бегу. Отец развязал галстук, скинул пиджак и отправился к холодильнику. Когда он вытащил кастрюлю с холодным обедом, я сказал ему сквозь слезы:

— Я видел мертвого человека!

Он поставил кастрюлю с голубцами разогреваться на плиту, сел передо мной, и шепотом начал меня успокаивать:

— Смерть это непроверенный слух, сыночек.