Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой

Она находилась в другом полушарии и была победительницей над земной страстью — она была нереальна, поскольку находилась в картине и обретала плоть в моем воображении…»

«Спящая Флора П», холст, акрил, 1991 г.

«Лежит голая женщина на ковре, а где лежит ковер — неизвестно. А кто эта женщина? Это Лена, моя жена, на корейском ковре в г. Нью-Йорк».

«Русское танго», холст, акрил, 1990 г.

«Базиль в форме генерала, зеленой, как игорный стол.

Лена в красном, почти пурпурном».

Посмотрите эти картины, и вы поймете, почему именно художник полюбил роковую женщину — Елену Майорову. Серия «Маски» — самый изысканный, психологически сложный проект художника. Причем эти сложность, глубина, напряженность и драматизм связаны с тем, что Шерстюк не просто передает фотографическое сходство с натурщицей. Он схватил ее взгляд, настроение, мысль. Кажется, если смотреть долго и пытливо, она что-то скажет, даст знак. Это удивительные работы. Некоторых они шокировали. Дело в том, что на лице Лены — лепестки роз («Маска купавы»), нарциссы («Нарцисс»). Кто-то из гостей дома сказал: «Какой ужас. Кажется, что у нее кожа сползает». Не знаю, как это могло показаться при жизни Елены — красивая женщина, цветы на ее лице. Но после такой гибели картины стали производить действительно тяжелое впечатление. Как будто и Сергея этот вечный провокатор — талант — заставлял заглядывать туда, куда он по своей воле ни за что бы не заглянул. «Мы с тобой ничего не должны были знать о смерти».

ГЛАВА 14

Но им дано было знать слишком многое. И о смерти тоже. Когда он остался один и все время вглядывался в нее, как будто она сидела напротив, — он дождался. Она с ним заговорила.

19 февраля, первый час ночи.

«Все дальше наша жизнь от нас. Любимая Леночка, сядь напротив меня, ясноглазая, и спроси: «Сережа, что с тобой?» Спроси: «Почему тебе все хуже и хуже, почему день ото дня ты все слабее и слабее, почему тебя не радует снег за окном, дом напротив? Я знаю, что ты присядешь где-нибудь на лавочке — на Патриарших прудах, в центральном парке, на Страстном, на диванчике в мастерской — и разговариваешь со мной. Я завидую этой твоей привычке говорить со мной, едва расставшись; тебе удается, потому что ты художник; я же актриса, вынужденная говорить со всем театром. Я актриса, ты художник. Все удивлялись, почему ты так мало меня рисуешь, не только актеры, но и твои друзья-художники. Помнишь, что сказал Леша Сундуков, впервые меня увидев?

«Сережа, ты должен рисовать ее каждый день, причем в полный рост. Да-да, тебе больше ничего не надо. Все художники мучаются, что рисовать, а у тебя уже все есть — такое бывает раз в тысячу лет». Ну, что, приятно было выслушивать комплименты от друзей-художников? А ведь это были не одни комплименты, а пожелания. Ты слушался? Ты никого не слушал. Теперь жалеешь, я знаю. Ты поправляйся, а о том не жалей — я всегда с тобой, еще нарисуешь. Я ведь тебе была дана как данность, я ведь тебе говорила: я тебе дана, и другой тебе не надо, но я не твоя, я тебе дана навсегда, но на время. Ты не понимал, что я говорила. Я не твоя, — говорила я, — я твоя жена, я тебе верна, я тебя люблю, иногда очень-очень, иногда забываю, иногда не люблю, когда ты превращаешься в генеральского сына, еще хуже — в «сапога» и ханжу, но всегда — всегда я очень люблю твою душу. А ты о моей так часто забываешь — не возражай, я знаю, — часто и надолго.

Ты всегда думал, что я навсегда — вот здесь, где мы живем и хлопаем дверьми, ты и не взрослел потому, что я — навсегда, ты одного боялся — умереть раньше меня. Потому чуть что — укутывался одеялами, хныкал, требовал, чтобы я непременно закопала тебя в землю, поставила деревянный крест, а картины долго не продавала. И половину всего — Никите. И пусть Макс издаст твои дневники — для того и пишу, говорил, чтоб подскочили цены. Ты говорил: тогда я всех обеспечу.

Бедный Сережка, что было в твоей голове? Когда ты так боялся смерти, ты совсем забывал обо мне, но требовал: сядь рядом, дай руку, не уходи, положи руку на сердце. Ты любил смотреть мне в глаза, но именно тогда, когда это было необходимо, как жизнь, ты смотрел в потолок, в пол, морщился, а у меня сердце разрывалось, и я думала, что всем обуза, нелюдь, попала к вам, людям, случайно. Когда я говорила «вы», — ты морщился (это тот, кто меня любит!) и мечтал об одном: скрыться, убежать, забиться в угол, пока не пройдет. А ведь я ждала, чтобы ты только погладил меня, не обнял, нет, а только погладил волосы.

Я не оказалась «железной леди», какую ты меня хотел сделать для людей, — ты учил меня быть ею, но не скрывал, как тебе эти леди противны. Ты учил меня — такую беспомощную — социальной паранойе. Ты ничего не понимал: ты гордился тем, что я никогда не вру, но учил врать. «Этим посторонним людям — ни слова правды, — учил ты, — хватит с них «Золушки с Сахалина». Посмотри на себя, всех действующих принцесс и королев можно отправить в ПТУ, я сделаю из тебя сразу трех идолов: сексуального, духовного и душевного».