Смерть на Кикладах

Катилину предали все. Предали и продали. Сначала Гай Антоний – в обмен на консульство и богатую Македонию в придачу. О, этот жадный подонок выжмет из нее все, до капли! В этом вольноотпущенник не сомневался. За сестерции Гай Антоний был готов на все. Умный Цицерон знал, что предложить разорившемуся аристократу с мелкой продажной душонкой. Зато какие пламенные речи любил произносить Антоний перед товарищами по заговору! Собственными руками грозил отрубить голову Цицерону. И первым же их продал!

Апелла еще крепче стиснул горящую голову руками и застонал, словно от резкой зубной боли.

Все, все продали. Все – трусы! Все – подонки! Галлы, подумать только, галлы – и те продали: передали сенату всю тайную переписку, стоило лишь их схватить и обыскать. А ведь там было и его имя! Его финансовые отчеты о доходах, что шли на вооружение двух легионов, на подготовку восстания в провинциях и на покушение на Цицерона! Вся деятельность Апеллы за последние три года! Теперь у них есть все письменные доказательства и его участия в заговоре.

Апелла закусил зубами кусок хламиды и отчаянно завыл в беспамятстве. Запуганная фамилия из десяти рабов, что он привез с собой на виллу из Рима, чуя неладное, понуро и робко столпилась у входа в триклиний.

Мысли в голове Апеллы носились беспорядочно, сталкиваясь друг с дружкой, путаясь и бессильно распадаясь на части.

Он-то хорошо знал Цицерона – этого краснобая, велеречивого демагога и болтуна. О, тот мог болтать бесконечно, трясти своим языком без костей. Но чуял Апелла, ведь рабом он родился, а у рабов нюх животный, волчий, иначе не выжить, – чуял, как опасен Цицерон. Только наивный человек мог поверить в эту пустопорожнюю трескотню про интересы Республики и народа Рима. А Апелла наивным не был! Он прекрасно знал, куда клонит этот благородный римлянин, которому перед выходом из дома два раба – как болтали в Риме – по часу укладывали живописные складки на тоге перед огромным бронзовым зеркалом. Безупречные складки на безупречной тоге безупречного грабителя и убийцы. Одного из самых образованных и красноречивых римских граждан.

«Цицерон обличает Катилину», Чезаре Маккари, 1889 г.

Власть и сестерции – вот все, что интересовало консула Марка Туллия Цицерона, как и всех остальных благородных патрициев. Патриции, «отцы народа», как же! Стая волков, что готовы пустить кровь по поводу и без повода любому, лишь бы случай удобный подвернулся. Сначала взятками, подкупами и запугиванием собрать голоса в трибах, а потом – получив вожделенную должность во власти – грабить провинции, тянуть взятки с наместников, разорять казну да обирать собственный народ. Вот здесь им нет равных!

Злобная судорожная гримаса исказила багровое лицо бывшего раба.

Чуял он, прежний раб, а потом и вольноотпущенник благородного патриция, как пахнут кровью и смертью, лютой смертью и беспощадной, все красивые слова, что произносил оратор Цицерон, приняв свою любимую позу, высоко подняв голову и закинув вверх правую руку, всегда готовую опуститься на голову того, кого он выбрал своей жертвой. Ткнуть обличительно пальцем, произнести свои коронные слова о пользе народа и Республики и приговорить к смерти. Но Апелле даже этого не дано. До него Цицерон не снизойдет. Смешно об этом и говорить. Его просто брезгливо внесут в список проскрипций – и убийцы, жадные до денег, найдут его и отрубят голову, чтобы получить вознаграждение из казны за смерть пособника «врага нации» сенатора Луция Сергия Катилины.

Бежать! Бе-жа-а-ать!

Пока в ворота виллы не постучали. Пока он только один здесь знает, что случилось. Молчать и никому не доверять: вокруг предатели, подлые, низкие предатели!

Он резко выпрямился на ложе и хрипло позвал виночерпия.

Худенький мальчик лет тринадцати в короткой голубой тунике подбежал к нему с кувшином.

Апелла машинально подождал, пока тонкой ароматной струйкой из кувшина вино заполнит дно чаши, и нетерпеливо вскинул чашу ко рту, плеснув содержимое туда, внутрь, как в жерло вулкана. И сморщился. Это хиосское вино, что осталось со вчерашнего дня, вызвало в нем непонятную злобу и раздражение. А ведь вчера он гордо угощал им своих гостей, возлежавших в триклинии, и хвалился его качеством, хвастался богатством и коммерческой удачей. Самонадеянный глупец! Любой из его вчерашних гостей, втайне ненавидя удачливого выскочку, всадит теперь ему нож в шею. Бесплатно. А уж за деньги, что положены по проскрипциям…

Осознав это, он чуть снова не завыл, но сдержался, хоть и сорвал накопившуюся злость на виночерпии.

– Что даешь ты мне, раб? Кислятину для свиней? – взвизгнул он, багровея потным лицом. – Засеку! Подай фалернского! Живо! Да не забудь добавить меда! И сними этот идиотский венок!

Бежать! Бе-жа-ать!

Лихорадочно пульсировала мысль в его голове.

У него есть от силы время до рассвета. Потом за ним придут.

Что он там наболтал вчера этим гостям? Ах, да, что он отправляет корабль и уезжает через пару дней в Кампанию, в свое имение. Собирался сначала в Помпеи, забрать выручку за вино, что поставлял он в большом количестве в местные трактиры.