Смерть на Параде Победы

Поп был немолодым и каким-то невзрачным, блеклым. Бледное лицо, бороденка клочками, потертая, вылинявшая ряса, сапоги каши просят — левый так вообще проволокой подвязан. Только глаза живые, пытливые, как у молодого. Глядя на него, Александр почему-то вспомнил другого попа, того, которого они с Виктором и Димкой встретили в двадцать седьмом году на Кексгольмском тракте. Тот шел быстрым семенящим шагом, то и дело оглядываясь, как будто опасался погони, хотя его никто не преследовал. «Батюшка-то ряженый, — сказал приметливый Димка. — Дерганый, суетливый, ненастоящий». «Привыкай, — посоветовал ему Виктор. — Они здесь все такие, те, кто жив остался…» Потом они увидели этого же попа в трактире на станции, он сидел на веранде, пил пустой чай и что-то тихо говорил степенному бородатому мужику. Тот все оглаживал свою бороду и согласно кивал. «Говорил же я вам, — шепнул Димка. — Вот, к связному на встречу пришел». Тихая беседа за дальним столом действительно походила на встречу двух агентов. Впрочем, Димке таинственное мерещилось постоянно. Не человек, а ходячая пещера Лейхтвейса. [26]Парабеллум за поясом, граната в кармане — благородный рыцарь Ланселот двадцатого века. Проклятый век, все перевернулось с ног на голову, кто был ничем, тот стал всем, а кто был всем, тех уже нет… Двадцать седьмой год… Хорошее было время, тяжелое, но «надежное», как говорил Виктор, имея в виду, что смотрит он в будущее с надеждой. Ничего, что война проиграна, тогда товарищи оболванили мужика, заморочили ему голову идеями — бери даром землю, паши, хозяйствуй… Землю-то дали, но все, что эта земля приносила, начали отбирать. У товарищей всегда так — необходимость и сознательность, а кто не проявляет сознательность, когда приходит необходимость, тому пулю в лоб или в затылок. В восемнадцатом году в Белоострове кожаный комиссар стрелял врагам революции в затылок. Выхватывал их из толпы желавших перейти на финскую сторону, отводил на десять шагов в сторону, ставил на колени и «исполнял», как принято выражаться у товарищей, из маузера. Долго он потом снился матери, этот комиссар. Бедная мама… Так вот. В двадцать седьмом была надежда на то, что все наконец-то вернется на круги своя, обманутый народ скинет богопротивную бесовскую власть, и Россия возродится. «Мы не объект взрывать идем, — говорил Виктор. — Мы Россию взрывать идем! Россия сегодня сидит на пороховой бочке, совсем как в семнадцатом году. Достаточно одной искры…» И в двадцать восьмом была надежда, и в тридцатом, и в тридцать третьем… А к тридцать пятому она иссякла, улетучилась вся, даже маленькой капельки не осталось. Если бы осталась хоть капелька, разве пошел бы он, Сергей Соловьев, потомственный дворянин, сын полковника русской императорской армии, служить немцам? Оксюморон какой-то — гауптманн Соловьев, вроде «живого трупа». Сергей Соловьев этих немцев ненавидел всеми силами своей детской души, начиная с шестилетнего возраста. А в десять лет, когда погиб отец, возненавидел еще сильнее, хотя дальше уже, казалось, ненавидеть было некуда. Это уже после, почти через год, в Гельсингфорсе, мать рассказала, что отца убили не немцы, а свои же русские солдаты, распропагандированные большевиками. Готовилось большое наступление, а солдаты отказывались воевать. Отец попытался образумить их, но они подняли его на штыки. Бедный папа, это же так больно… После такого не то что немцам, Сатане пойдешь служить, если тот станет воевать с товарищами. Впрочем, не станет, потому что они и есть Сатана. «Вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными…». [27]Когда-то спорили с Мишкой до одурения по поводу этого отрывка. Мишка был буквоедом и все удивлялся, почему в Библии сказано про четвертую часть, если Россия — шестая часть суши. А он возражал Мишке, что не в цифрах, не в дробях дело, а в сути. Только сейчас понял, что в Писании нет ничего лишнего и ничего ошибочного — товарищи победили, захватили половину Европы и теперь правят на четвертой части суши. Товарищи победили? Или все-таки народ победил? В конце двадцатых народ и товарищи были порознь, это бросалось в глаза всем, и тем, кто жил в России, и тем, кто приходил из-за кордона. Виктор, перед переходом границы, намеренно тренировался перед зеркалом, вырабатывал соответствующее выражение лица, чтобы во френче да с портфелем в руке выглядеть настоящим товарищем. Ничего, получилось, и у Сергея получилось, и у Димки. Взорвали партийный клуб в самой «колыбели революции», напротив «Авроры», можно сказать, большевистского фетиша, и живыми, без единой царапины, вернулись обратно. Радостные вернулись от своей удачи и грустные от того, что стало с Россией… А сейчас какое-то странное впечатление от России — то ли товарищи стали как народ, то ли народ стал как товарищи. Сразу и не разберешь, сгладилось все, переплавилось. Нет, попадаются такие, на которых посмотришь и сразу понимаешь, что перед тобой товарищ. Это все равно, как в Бильфингере виден немец. Пусть он в ватнике, в кирзачах, с недокуренной беломориной в углу рта, а все равно порода проглядывает. Странно, что этого никто из местных не замечает. Долго пришлось привыкать называть его Алексеем, язык все время сбивался на Фридриха…