Смерть на Параде Победы

Летом сорок второго в Майкопе был хаос, и в этом хаосе все смешалось настолько, что не было возможности понять, насколько за двенадцать лет изменилась Россия. Прифронтовая полоса не дает впечатления о стране, там все по-другому. Но одно бросалось в глаза сразу — скрытая ненависть в глазах людей. В сорок втором люди смотрели на своих освободителей точно так же, как смотрели мужики на комиссаров в двадцатые годы. Это было непонятно, это удивляло, огорчало… но тогда еще можно было списать все на большевистскую пропаганду, выставлявшую немцев совершенными зверями. Немцы, конечно, не ангелы, но и не все сплошь поголовно звери, серединка на половинку, как и все прочие народы. В сорок втором удалось списать все на пропаганду… Но в сорок пятом, здесь, в Москве, объяснить все одной лишь пропагандой было невозможно. По логике вещей, победа над немцами, означающая упрочение власти большевиков, должна была восприниматься народом сдержанно, без особой радости. Чего овцам радоваться тому, что медведь задрал волка? Но то, что случилось, нельзя было назвать радостью, это было настоящее всенародное ликование, когда стар и млад, невзирая ни на возраст, ни на партийность, ни на что другое кричал «Ура! Победа!», и было видно, что ликуют они по зову души, а не напоказ. Возле Белорусского вокзала к ним с Фридрихом подбежал патруль. Они чуть было отстреливаться не начали, но солдаты и не думали проверять документы — хлопали по плечам, лезли обниматься, поздравляли, кричали «ура», а потом немолодой капитан пустил по кругу фляжку со спиртом. Бильфингер в первой же подворотне сунул в рот два пальца, чтобы выблевать спирт, выпитый за победу над Германией. Небось и от него ждал того же, но как-то не тянуло блевать по подворотням, да и спирт уже успел всосаться. «Радуются, что остались живы», сказал Бильфингер, когда они вышли на улицу. Это само собой, но то, что творилось, нельзя было объяснить столь просто. Да — война кончилась, да — живы остались, но ликование было чем-то большим. Подумалось, что так, должно быть, радовалась Москва изгнанию поляков в далеком шестьсот двенадцатом году. Но в шестьсот двенадцатом не было большевиков, Михаил Федорович правил, первый из Романовых…

— С вами все в порядке?

Судя по озабоченному выражению лица, поп задавал этот вопрос не в первый раз.

— Простите, батюшка, задумался.

— Задумываться — это хорошо, — одобрил поп. — Человеку положено думать. Так вы ко мне или просто спросить чего хотели?

Спросить хотелось много чего. В первую очередь, хотелось спросить, настоящий ли батюшка или же большевистский агент в рясе. Есть же такие, у которых под рясой партбилет спрятан. Но спрашивать нельзя, надо самому разобраться. Взгляд у попа добрый, участливый, да и выглядит он плоховато для большевистского агента. Уж что-что, а новые сапоги ему бы товарищи выписали, да и рясу бы получше нашли. Нарочно плохо одет? Для маскарада? А зачем здесь маскарад?

Из предосторожности церковь была выбрана дальняя, в городе Бабушкине. Из новых, сразу видно, что ей не более четверти века, но действующая. Типичный храм в захолустье, неприметный, малолюдный.

— Исповедоваться у вас можно?

Вопрос прозвучал грубовато, по-пролетарски, но поп нисколько не обиделся.

— Исповедоваться можно, — кивнул поп. — Я чувствую, что вы давно не исповедовались…

Уточнять, что не был на исповеди более пятнадцати лет, не хотелось, достаточно просто кивнуть.

— Может, мы поговорим сначала, — предложил поп и посмотрел на небо. — Денек-то какой пригожий! Пойдемте, присядем…

Возле трех чахлых яблонь, призванных изображать сад, была вкопана в землю новенькая лавочка, крашенная светло-зеленой краской.

— Благоустраиваемся, — подтвердил поп, поймав взгляд собеседника. — Война закончилась, пора. Вас как зовут?

— Николай… то есть — Сергей.

— Давайте я к вам по крестильному имени обращаться буду, — мягко сказал поп, садясь на лавочку и делая приглашающий жест рукой. — Не опасайтесь, краска уже высохла, не пачкается.

— Сергей я, — Сергей сел рядом с попом. — Николай — это так…

— Псевдоним, — подсказал поп. — А я отцом Владимиром зовусь.

Сергея передернуло. С чего это батюшка про псевдоним упомянул. «Псевдоним» — слово из шпионского лексикона. У блатных или, скажем, у партийцев — клички и прозвища. Или у партийцев тоже псевдонимы? Ленин — это псевдоним Ульянова или прозвище?

— Вроде того, — согласился он и замолчал, не зная с чего начать.

Отец Владимир смотрел приветливо и ждал.

— Я недавно в Москву вернулся… — наконец начал Сергей и снова умолк.

— Я тоже, — сказал отец Владимир. — В августе сорок четвертого.

— Воевали? — вырвалось у Сергея.

— Строил, — коротко ответил отец Владимир, но по тону, каким было сказано это слово, и по тому, как на мгновение затуманился взор, Сергею стало ясно, что речь идет о каторге, которую большевики называют исправительно-трудовыми лагерями.

— Я ничего не строил, — на всякий случай уточнил Сергей. — Я воевал. А сейчас вот исповедоваться надумал…