Смерть нас обойдет

   Лисовский отставил котелки, пересел поближе к другу и положил его голову к себе на колени. Тело Сергея непроизвольно подергивалось, парень заворочался, удобней примащиваясь. Потом притих, только пальцы на руках сжимались и выпрямлялись. Костя не выдержал и задал вопрос, который давно вертелся на языке:

 — Ты смог бы убить безоружного?

   Сергей лежал на боку и после долгого молчания, когда Костя подумал, что он его не слышал, открыл воспаленные глаза и тихо проговорил:

 — Под Ленинградом нас однажды окружили. Бомбили, стреляли, мины кидали. Ад кромешный. Сосед, сибиряк из самоходов, лапы в гору и в плен сдаваться. Кричал ему, совестил, матюками крыл, не слушает, совсем опупел. А до фрицев рукой подать.  Под левую лопатку я ему пулей саданул... Тот из молодяков, к власовцам рядовым мог попасть, а этот — офицер!..

   Странного и молчаливого старика привели под самый вечер. Высокий, сухопарый, с облысевшим черепом и редкими седыми волосами на висках. С гладко выбритого лица со множеством склеротических багровых прожилок на носу и щеках смотрели серые, будто размытые, непроницаемые глаза. Ввели его уважительно, без тычков, а он, не взглянув на аковцев, вышел на середину подвала и недвижно, как журавль, застыл, вперив взгляд в маленькое оконце под потолком.

   Сергей приподнялся и сел. Внимательно оглядел немца, его клеенчатый макинтош, из-под которого выглядывал зеленый френч с золотым значком на лацкане. На пальце заметил золотой перстень с эмблемой — череп и кости. И все же сквозь внешнюю высокомерность и непроницаемость что-то жалкое, пришибленное проступало на морщинистом стариковском лице. С усилием встал и, пока Лисовский с недоумением следил за ним, пошатываясь, прошел в угол, сгреб свалявшуюся солому и перенес к месту, где они устроились. Взбил ее, накинул сверху свою кожанку и рукой сделал приглашающий жест.

 — У него контузия... Война есть война, — объяснил Костя, теряясь в догадках, почему Груздев ухаживает за нацистом.

   Немец взглянул в лицо Сергею, на перевязанную Костину руку, нацистские значки на лацканах их френчей, церемонно склонил голову и коротко поблагодарил:

 — Данке!

   Он аккуратно расправил полы макинтоша, сёл и неподвижно замер, похожий на остроугольный черный камень. Скосил глаза на труп власовца и равнодушно отвернулся.

   Сергей выдохся от проделанных усилий и опять прилег Косте на колени. В голове мельтешили какие-то несуразные картины. Будто расступились каменные стены, разошлись балки на потолке и начался дождь. Крупные капли, каждая с голубиное яйцо, безжалостно били, как птицы клювами, по затылку. Он задергался, отмахиваясь от них, застонал. Костя прижал его к коленям, а когда тот по-щенячьи взвизгнул, ладонью прикрыл рот. Груздев повздрагивал, побился и вроде успокоился. То ли потерял сознание, то ли задремал.

   Лисовский растерялся, не зная, что делать. И посоветоваться не с кем. Попросить помощи у аковцев? Но захотят ли они возиться с тяжелораненым! Возьмут и пристрелят, чтобы избавиться от обузы. А если Сережка серьезно покалечен и без медицинской помощи даже его железный организм не выдержит?!

 — Что с вашим камрадом?

 — Он мой брат. В Варшаве ранен и контужен, а ночью в схватке получил удар рукояткой пистолета по затылку.

 — И вы ранены?

 — Осколком... В Варшаве одной гранатой с братом задело. Немец помолчал, потом  прикоснулся к Костиному плечу. В ладони протянутой руки белел небольшой бумажный квадратик.

 — Стрептоцид… Белый стрептоцид. Дайте брату.

   О стpeптoцидe Костя слышал. Летчики возвращались из госпиталей и прямо-таки чудеса о нем рассказывали. Что и раны быстро заживляет, и мертвых с того света, возвращает.

 — Я вам очень благодарен! Ведь мой брат…

 — Помолчите! — жестко проговорил немец с властными нотками в голосе. — Птицу, которая рано начинает петь, к вечеру съест кошка.

   Среди ночи Сергей беспокойно заметался, замычал сквозь зубы, пытался сорвать танкистский шлем. Косте труда стоило удержать его на коленях здоровой рукой, тревожась, как бы земляк другую, больную, в беспамятстве не разбередил. Кое-как растолкал Груздева, привел в чувство и заставил проглотить две таблетки стрептоцида, запить остывшим кофе. Того мучала жажда, и он чуть не до дна осушил котелок. Утихомирился, Лисовский ощутил на лице легкие прикосновения его пальцев: не дрейфь, мол, в танковых частях всегда порядок. У Кости от радости слезы выступили. С ним друг, не ушел в забытье. Терпит невыносимую боль, а не проговорится, почти не стонет. До конца выдерживает роль немого. И не ободришь его, слова доброго не скажешь. Идиотское положение!

   И немец будто язык проглотил. Не шевельнется, голоса не подаст. Костю разозлило пренебрежение, с каким тот остановил его, когда он пытался высказать благодарность за стрептоцид. В одинаковом положении, а фанаберии у фашиста хоть отбавляй. Неужели их обменяют на лондонского эмиссара? То-то смеху будет! Смех сквозь слезы. Мало радости к гестаповцам попасть, из огня да в полымя угодить. Прав Сережка, что чужой собаке в деревне плохо живется.

 — Где тут ватерклозет?