Смерть нас обойдет

   Городок чистенький, мало тронутый войной. И все же от слепых окон с нависшими над ними ледяными сосульками, редких прохожих, прикрывающих лица от резкого ветра шарфами и воротниками, полицейского с накинутым на голову башлыком, покрытых изморозью камней мостовой, уныло скомканных флагов веяло тоской и безнадежностью. Угрюмо насвистывает колючий ветер, да глухо постукивают под его порывами обледеневшие ветви деревьев.

   Сергей придерживал за локоть Женевьеву, которая то и дело скользила на мостовой, да и сам боялся ненароком упасть. И Костя поминутно взмахивал руками, как черными крыльями.

 — Перо в хвост вставить — полетишь! — пошутил Груздев. — Крепче зубами за землю держись.

 — За собой смотри, — огрызнулся Лисовский и еле удержался на ногах. Выпрямился, удивленно проговорил: — Никогда бы не подумал, что у немцев бывает такой гололед.

 — Они чё, заговорены от гололеда? Глянь, пристань...

   На мелкой волне широкого канала покачивались темные баржи. Черная, густая вода подернулась рябью, словно от стужи ошершавела. У приземистых пакгаузов приплясывают пожилые фольксштурмисты в непривычных сине-зеленых шинелях, толстокожих ботинках с гетрами. Длинноствольные винтовки в такт прыжкам бьются на сгорбленных спинах.

   В самоходных баржах на корме голодно раззявлены квадратные рты люков. Кули, громоздкие ящики с берега в трюмы таскают оборванцы в обносившихся шинелях и бушлатах, чуть не на босу ногу. Мордатые эсэсовцы, сытые, в теплой одежде, орут во всю мочь, пинками и ударами прикладов подгоняют несчастных.

 - Военнопленные! — в голосе Кости боль. — Как они смеют издеваться над измученными, истощенными людьми?

 - Губошлепы! — разозлился Сергей. — Их толпа, а эсэсов наперечет. Смяли бы с ходу...

 — Куда?! Мы как неприкаянные маемся, а им каково?

 — В Эссен... Там в развалинах дивизию спрячь, ни одна собака не найдет. Потом бей, круши фрицев в хвост и гриву!

   Прошли пристань из конца в конец, видели, как отчалила баржа. Рядом со шкипером нахохлился солдат. Поднял воротник шинели, опустил наушники, вглядывается в туманную даль. Парни переглянулись, без слов поняли друг друга.    Сергей признал:

 — Здесь нам не прохонже. Без знакомых на баржу не пристроишься.

 — Серьожка, мне холодно, — дернула его за рукав Женевьева. Глянул — и впрямь замерзла девушка. Кончик носа покраснел, губы фиолетовые, в глазах слезы.

     За квартал от пристани нашли небольшое кафе, присели у покрытой изразцами  речки, похожей на квадратный комод, и молча наслаждались от ее боков теплом. Пожилая, скрюченная ревматизмом немка принесла горячую похлебку с потрохами, по рюмке можжевеловой водки и после долгих уговоров согласилась покормить шницелем. Тонкий прожаренный кусок мяса напоминал кожаную подошву,  с которой Костя не сумел справиться столовым ножом. Сергей вытащил свой, вытер лезвие салфеткой и мигом искромсал мясо на тарелочках.

   Лисовский поздно спохватился, не успел остановить земляка.  Тот ел с аппетитом, а Костя, отводя взгляд от кусочков шницеля, с трудом перебарывал дурноту. Он слишком хорошо помнил ночь, когда Груздев использовал нож по прямому назначению. В желудке от голода подсасывало, а не мог себя превозмочь. Съел поджаренную картошку, а к мясу не притронулся. Сергей удивился:  

 — Ты чё постишься?

 — Тошнит, как погляжу на твой нож.

 — Ну и балда! Я его и кирпичом, и зубным порошком драил...

 — Не могу и все, хоть убей.

    Женевьева разомлела от горячей еды, водки и тепла, маленькими глоточками, наслаждаясь, отпивала из чашечки горьковатый желудевый кофе и старалась не думать, что вскоре придется выйти на улицу, в пугающую неизвестность, на пронизывающий ледяной ветер. Она всегда страшилась неопределенности в своей жизни. Могла сбежать с баронской каторги, но не представляла, как будет пробираться враждебной страной, общаться с ненавистными бошами. Ей и сейчас страшно, успокаивает только присутствие Сергея. Сидит, жует, Костин шницель доедает, а на лице ни тени тревоги, будто в родном доме обедает перед дальней дорогой. Она ему завидовала, восхищалась им. Его невозмутимостью, выдержкой, мужеством. Серьожка! Серьожка!.. Никому его не отдаст! Не останется он во Франции — поедет в его заснеженную, холодную Сибирь... Но в Париже лучше.    Представила своего возлюбленного в кресле с сигарой, дремлющим после сытного ужина, детей — девочку и мальчика — играющими на ковре, себя у камина с вязаньем в руках...

 — Шибко похолодало, — заметил Сергей кружевную вязь на стеклах. Достал из заднего кармана фляжку, сказал Косте: — Попроси хозяйку, пусть водки нальет, заплати, сколько стоит.

   Сиди не сиди, а идти пора. Собирались с неохотой, растягивая время. Пониже опустили теплые наушники, поглубже натянули фуражки, потуже затянули ремни, на все пуговицы застегнули шинели, подняли воротники, погрели варежки у печки, порадовались сапогам и теплым шерстяным носкам.