Смерть не заразна

Так, полосами, шла наша жизнь, переходя от мрачного отчаяния к мечтам о весне и нарциссах. Мы с отцом были связаны прочной нитью, жили почти одной жизнью, с разницей только в том, что надежд у меня было больше, потому я и не покончила с собой, как он. Отец, как и в книгах, так и в реальности, обладал способностью ощущать протяженность времени. Удивительной, едва ли не буддистской способностью прочувствовать каждую секунду. Потому, когда он был рядом, у меня все ладилось, без него нападала тоска. Любила я его так сильно, что порой это чувство становилось невыносимым. Много лет я не понимала, почему он решил уехать зимой из Монтаны. Теперь, прочитав его записи и дневники, где, впрочем, о нем самом говорится лишь вскользь и намеком, я вижу, что он тогда отчаянно пытался найти новый стимул жить. Роман «Уиллард и его кегельбанные призы» вышел в твердом переплете, хорошо продавался, однако рецензия на него, появившаяся в «Субботнем обозрении», была разгромная. Критик писал: «Это самая худшая книга 1975 года». Сама я прочла «Уилларда» только в последнем классе. До того отец мне читать роман запретил, то есть унес в свою спальню или в кабинет, в одну из тех двух комнат, куда я почти не входила.

— Вот исполнится восемнадцать, тогда и прочтешь.

Последняя запись в его дневнике была сделана через шесть дней, после того как он уехал, оставив меня на попечение Лекси:

«Пытаюсь разобраться со своим дерьмом здесь, в Сан-Франциско, в смысле со своей жизнью, то есть с тем, что от нее осталось.

Очень теплый, хороший день».

К счастью, тогда, осенью 1975 года, накануне его отъезда в Сан-Франциско к нам пришли Лекси и ее сестра Дин и предложили мне до конца учебного года пожить у них. Я училась уже в одиннадцатом классе, мама как раз только что перебралась из Калифорнии на Гавайи, и я понятия не имела, куда деваться. Я устала, мне ничего не хотелось. Кроме того, я надеялась, вдруг отец передумает и вернется. Отлучаться с ранчо — правда, ненадолго, по делам в Сан-Франциско или на охоту, — ему случалось и раньше, но он всегда возвращался.

Отец открыл для меня кредитный счет в магазине «Сакс и Фрайер», где продавались книги и фотоаппараты, который принадлежал его другу Джону Фрайеру, а также в парочке магазинов одежды. Открыл в банке банковский счет и пообещал ежемесячно переводить на него деньги.

Подробности переезда стерлись из памяти. Помню, что с собой я взяла один чемодан и кошку по имени Миттенз, пригретую, несмотря на протесты отца. Согласился он, когда я сказала, что в дом мы ее возьмем только на зиму и что без нас она пропадет. Остальные мои вещи, так же как и воспоминания о самом отъезде, навсегда остались на ранчо.

Зато я хорошо запомнила один день, примерно через месяц после моего переезда, — холодный, искристый от снега, выпавшего накануне толстым, футовым слоем. Я должна была перевести лошадь в конюшню к Дин. Конюшня стояла недалеко от их дома, на другом берегу ручья, рядом с пастбищем, куда начиная с весны выгоняли пастись лошадей.

Без отца в доме на ранчо было пусто и одиноко. Когда мы вышли, Лекси застегнула на мне мой потрепанный комбинезон, натянула поглубже огромную вязаную шапку, подтянула шарф и велела садиться в седло. Ей, конечно, хотелось меня сопровождать, но она сдержалась. Тоном, не допускавшим никаких возражений, Лекси сказала:

— Дин ждет нас к обеду. Так что не останавливайся: рысью, шагом, рысью, шагом, и к полудню доберетесь. Если нет, то поеду обратно вас искать.

Примерно на полпути моя лошадь поскользнулась, и я, почти беззвучно, свалилась в снег. Снег оказался мягкий, будто перина, и я лежала и смотрела в безупречную синеву неба Монтаны. Лошадь постояла рядом, наклонила голову, посмотрела своими темными глазами и осторожно коснулась меня мягкими, теплыми губами. Я встала, снова села в седло, и мы поехали дальше.

С отцом я увиделась только на Рождество, на обратном пути с Гавайев, куда я ездила навестить мать, сестер и брата. В Сан-Франциско я прожила неделю — у меня случился бронхит, и нужно было сначала выздороветь. К врачу мы шли пешком от новой квартиры отца возле Койт-Тауэр в другой конец Колумбии, и, когда он не стал дожидаться, пока тот скажет, что со мной, я поняла, насколько отец не в себе. Денег он выдал мне либо на такси, либо на лекарство, так что пришлось выбирать, то ли брать такси, то ли покупать лекарство и, шатаясь от слабости, с температурой 102[33] отправляться домой пешком. В конце концов я купила антибиотик, выписанный врачом, и вернулась домой пешком, слишком слабая, слишком уставшая, даже чтобы заплакать. Мне было пятнадцать лет, но я казалась себе старой-престарой старухой, жить которой осталось недолго.