Смерть ничего не решает

Снег ложится на черненые кирасы кунгаев, и в белой пелене фигуры кажутся одинаковыми, как тени, отраженные Ырхызом. На нем парадный доспех, шлем скрывает почти все лицо, кроме подбородка и кривящихся губ. Плюмаж из крашенных, перевитых шнуром, конских хвостов касается роскошного плаща, желтая ткань которого ярким пятном выделяется на серо-белой круговерти мира.

— Народ желает видеть своего тегина, — журчит голос Кырыма. — Они собрались на празднование. Жаль, не вышло показать им крыланов, но тем не менее…

Морхай подсадил харуса, и тот, склоняясь над наир, кончиками пальцев коснулся лица. Благословил.

И этот жест, который должен был бы остаться незамеченным в общей суматохе, вдруг стал сигналом: хрипло заныли рога и отворились ворота, выпуская четверку кунгаев.

Пора.

А снег все сыпался на шапки, шерстяные платки, вывернутые мехом наружу шубы и пестрые халаты тех, кто не побоялся мороза. Сколько же здесь собралось? Сотня? Тысяча? Много, слишком много, чтобы Элья чувствовала себя спокойно.

— Слава! — заорали глашатаи. И криком же отозвалась толпа, разношерстная, разряженная и взбудораженная слухами. Ухнули тяжкой медью риги, тонко зазвенели колокольцы на упряжи, хриплым карканьем отозвалось окрестное воронье.

— Слава, слава, слава!

Брызнули в толпу монеты, рождая суматоху в первых рядах, каковая постепенно ширилась, тревожа и без того беспокойное человеческое море. Стража, упреждая беспокойство, ударила в щиты, заглушая очередное славословие.

Но Элье в каждом звуке слышалось одно:

— Слава!

Слава победителям. Нищим и убогим, роющимся в снежной грязи, пытаясь выловить медный кругляш. Готовым глотку за него перегрызть, пырнуть ножом того, кто тоже тянет руки, покушаясь на ошметок победы.

Слава безумцам, кровь льющим, и бездумцам, что полагают, будто сие — во благо.

— Всевид, комше! Всевид миру!

— Слава! — одним вздохом отвечают харусу и выворачивают шеи, силясь разглядеть слепое Око.

А харус горсть за горстью швыряет на угли походной жаровенки травяные смеси, и разноцветный дым летит в небо, унося крик:

— Слава, слава, слава…

И снова монеты. И заскорузлые пальцы, тянущиеся к чужому поясу, обветренные губы, хватающие воздух. И хлопья снега. Шрам и еще шрам, язвы и нарывы, белые рубцы и свежие, розовые, с лаковой коркой сукровицы.

Они же больны, все больны. И кунгаи, и камы, и Ырхыз, который сейчас напоминает статую из черного металла. И тот старик в старой рыжей шубе, что брезгливо взирает на шествие. И парень с изъязвленным лицом, и спутник его, худощавый, черноволосый, шрамом меченый. И красавица-наир в алой одежде. Эта пялится с откровенным любопытством, но не на процессию, не на кадильницу в руках харуса — а на тегина.

А губы повторяют одно:

— Слава!

Ырхыз вдруг обернулся и взмахом показал куда-то вперед, в снежно-белую завесу. А в следующее мгновенье свистнул, глупо, по-мальчишески и, хлестанув коня по шее, взял в галоп.

— Чтоб тебе… — начал Кырым, но осекся, поднял воротник плаща и, сунув руку в кошель, швырнул в толпу горсть монет.

Урлак последовал его примеру. Даже Морхай не спешил догонять.

Наверное, им и вправду было бы легче, если б Ырхыз умер. Всем было бы легче, пусть не все это понимают.

А слева и справа, спереди и сзади, благодарностью за рассыпанную медь, неслось:

— Слава!

О да, слава тебе, светлейший Ырхыз, владетельный князь Аррконы, Юкана и Таври, победитель и побежденный, есть ли смысл в жизни твоей?

А в смерти?

Триада 6.2 Бельт

Увидеть во сне белого коня — к разрешению от бремени. Солового — к скорой свадьбе. Каурого — к богатству. Гнедого — ко встрече с человеком, от которого многая польза будет. Каракового или вороного — к переменам. Но берегись увидеть коней старых, больных либо гибнущих, а тако же масти серой, бусой или мышастой, ибо они беды предвещают.

«Истолкование снов вещих», харус Рунгы.

А не устроить ли нам байгу?

Фраза столь часто используемая, что приписывать авторство кому-либо одному не является целесообразным.

Нога коснулась поточенной короедами доски, замерла, позволяя полюбоваться узкой ступней с поджатыми пальчиками, и снова исчезла в груде меха. Следом из серой, отсыревшей за ночь рухляди, показалась ладонь, тоже узкая. Обкусанные ноготки беспомощно царапнули дерево, но так и не добрались до затянутого изморозью окошка кареты. Правда и без того, холода под мех принесло изрядно.

— Прекрати, — буркнул Бельт, вздрагивая от прикосновения.

— Просыпайся.

— Зачем?

— Просто. Просыпайся и все. — Ласка перевернулась на бок и, устроившись на плече, заявила: — Когда ты спишь, время уходит.

— И что?