Смерть никто не считает

– И когда Он снял седьмую печать, – шевелил губами раб Божий Александр, – сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом… И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью. И умерла третья часть одушевлённых тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источник вод. Имя сей звезды «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. Четвёртый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звёзд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была – так, как и ночи. И пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны…

«Как будешь во времени – обо мне вспомни!»

– Каком ещё времени? И кого я должен вспомнить?

«В старые годы, в старопрежни, сказали бы, что это наваждение…»

– Ничего такого быть не может… Э-э, надо отыскать замполита… Он уж точно знает, что стряслось…

Ноги сами понесли Широкорада прямиком к Базелю.

«А ведь замполит на ведьму смахивает… Сгорбленный, да ещё и с рыжими волосёнками. Нет, ну ведьма… Того и гляди прикажет: «Ступай, садись на лопату!». И, захлопнув печную заслонку, взвоет: «Покатаюся, поваляюся, Ивашкина мясца наевшись!»

Александр Иванович прислушался, постучал в базелевскую дверь и с опаской отворил её. В сумрачном капище умирала тишина – Льва Львовича и след простыл. Мичман вошёл, крутнулся на каблуках, взял со столика кипарисовые чётки замполита, повертел и машинально сунул в карман брюк.

– Спокойствие, только спокойствие! – сказал сам себе Широкорад.– Обойду все отсеки. Проверю… Кто-то ведь должен быть на лодке…

Но сколько мичман не усердствовал, никто на глаза ему так и не попался. Оставалось проверить лишь мироварню Борейко, и он сунулся туда. На первый взгляд всё там было, как и всегда: пахло борщом да компотом. И запахи наслаивались один на другой. Широкорад осмотрелся. Внимание его привлёк поднос с мандрагоровыми яблоками. Ароматнейшими.

– Гм, прямые поставки из Средиземноморья…

«А не этими ли яблоками нас потчевал на праздничном обеде Миша?»

Рядом с подносом высилась замшелая бутылка вина.

– Ну, чем не натюрморт?

Широкорад взял длинношеюю бутылку и поднёс к свету – за зелёным стеклом морщились многоцветные огни.

– Так-так, очень любопытно… – сказал Александр Иванович.

«Дурное обыкновение римлян, – припомнилось вдруг мичману, – да, дурное… не закупоривать вина, а сохранять их под слоем масла, лишило его величество удовольствия отведать древнеримского вина. Но если это вино и не столь старо, как древнеримское, то всё же оно самое выдержанное из всех существующих на свете…»

И тут Широкорад заметил то, на что поначалу не обратил внимания вовсе. Это была плетёная корзина, накрытая старой, но чистой ветошкой. Когда Александр Иванович сдёрнул её, то аж отпрянул от корзины. В ней копошились какие-то причудливые крабы – у каждого на панцире можно было различить человеческое лицо… На одном – Савельева, на другом – Пороховщикова, на третьем – Базеля… И далее по ранжиру – Метальникова, Ромашкова, Добрушина, Замкова, Покорского, Первоиванушкина, Радонова, Мороза, Палехина, Нагайцева, Воркуля, Ездова, Кормилицына, Пальчикова, Шабанова, Братченко, Игнатова, Кауриса, Кляйна, Аксюты… На панцире же самого большого краба – лицо не кого иного, как Борейко.

Ветошка выпала из рук мичмана.

– С кем же теперь преломить хлеба?

…Заканчивалась четвёртая стража.

Образы потухали – как уличные фонари по утрам.

– На престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, – само собой наворачивалось у Широкорада, – которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы…

«На венцах» Александр Ивановичи запнулся – вдруг вспомнил то, что уже давно силился вспомнить.

«Тот, кто поймёт, что его день – это всего лишь чужая ночь, что два его глаза – это то же самое, что чей-то один, тот будет стремиться к настоящему дню, дню, который принесёт истинное пробуждение из собственной яви, когда всё станет куда более явственным, чем наяву…»

–Нет, нет… Дело вовсе не в каком—то там пробуждении… А в чёртовых нервах…

Мичман вытащил из пачки сигарету и, уняв дрожь в пальцах, чиркнул зажигалкой. Он стоял и курил, завитки дыма лезли ему в нос и глаза, но он не обращал на это внимания и крутил свой ус.

– А вот ты где! – влетел в курилку Радонов. – Вникни! У Базеля чётки попятили…

– Чётки?

– Ну, да… кипарисовые… Ничего особенного… Но они дороги ему как память. И теперь Лев Львович со своими послушниками и шаркунами, Покорским и Каурисом, их разыскивает… Что ты на это скажешь?

– Я?

– Ну, ну… Не тревожься! Говори!

– Да что говорить?