Смерть-остров

— Какой там месяц! За всю жизнь не исколесишь. Я разъездным конвойным числюсь, езжу по этой ветке туда-сюда и кажный раз что-то новое вижу.

В вагоне больше никого не было. Они сидели вдвоём, выпивая и закусывая. На купейном столе стояли сибирские разносолы и бутыль самогона.

— Самое важное в поезде, знаешь, чё, Лексеич? — спросил Фома и опрокинул стопку с ядрёной жидкостью. В купе было накурено и смрадно, Григорий Алексеевич открыл окно, ворвавшийся ветер разогнал дым, в купе стало свежо и беспокойно.

— Что, Фома?

Горбунов выглядел спокойным и отдохнувшим. Который день они праздновали второе рождение Фомы Хомченко. Начали ещё в Ачинске, продолжили в буфете на вокзале, затем переместились в отдельное купе, принадлежавшее железной дороге. Обычно в нём путешествовали военные, командированные и фельдъегерская служба. Фома, приведший состав со спецпереселенцами в Ачинск, возвращался в Ленинград налегке, отягчённый лишь гостинцами и подарками для родни.

— Хорошая компания, вот чё! — воскликнул Фома, выкатывая покрасневшие белки глаз. — Без компании жутковато бывает. Едешь-едешь, а в голову чёрт знает, чё лезет! Хорошо, что ты меня спас, а то я щас лежал бы в Ачинском морге и ждал, когда родня приедет за телом.

Хомченко расхохотался от собственной шутки, Горбунов тоже засмеялся.

— Согласен, Фома, в хорошей компании дорога не чувствуется. А как часто идут составы со спецпереселенцами?

— А как наберут народ, так и отправляемся. У нас же всё по цифрам — надо отвезти стоко-то, мы и везём!

— Много, видимо, везёте?

Горбунов приложился к стопке. Ему давно не хотелось ни пить, ни есть, но Фома всю дорогу безудержно пил и требовал от Григория Алексеевича того же.

— В вагоне должно быть сорок человек, а у нас старый состав, нары по бокам двухъярусные, по старинке всё, с парашами в полу, но мы забили дырки.

— Как это? В дороге и без уборной?

— Убегают! Дырку просверлят и через парашу в полу убегают! Только свист стоит. Не догонишь! Забили дырки, поставили ручные параши. А в вагон набиваем по восемьдесят с лишним человек. А как иначе? Нам же план надо выполнить!

И вдруг Фома резко протрезвел. Слегка прояснились покрасневшие глаза, сомкнулся открытый рот, подсохла запёкшаяся пена на губах.

— Лексеич, а ты чего интересуешься, зачем тебе это?

Фома преобразился. Вместо пьяного и легкомысленного охранника перед Горбуновым сидел строгий представитель органов. Конвойный Хомченко относился к своей службе с полной ответственностью. Ему нравилось и довольствие на службе, и страну всю исколесил, и начальство строго не спрашивает. Иногда его мучила совесть, но лишь по той причине, что мало вёз гостинцев родне. Фома вывез из Сибири весь хомченковский выводок в Ленинград, заселил в бывшей барской квартире и теперь кормил всех от мала до велика. Приходилось много и трудно работать, чтобы всех прокормить.

— Ох, Фома, не спрашивай! Беда у меня, да такая, что и вздохнуть не могу, и выдохнуть трудно. Не сплю второй месяц.

— А чё такое? — встревожился Фома и, привстав, положил руки на плечи Горбунову.

— Да жена у меня пропала. Ищу её, ищу, как иголку в стоге сена. Страна большая, человеку легко затеряться.

— А ты, Лексеич, думаешь, чё она у нас, среди ссыльных? — Ошеломлённый догадкой Фома плюхнулся на сиденье и задумался.

Оба долго молчали, Григорий Алексеевич думал об утраченной надежде, а Хомченко пьяным мозгом переваривал услышанное.

— Ох, ты ж, твою бого душу мать, как бывает!

Фома долго ругался, ёрзал на сиденье, не забывая, впрочем, счищать шкуру с солёного чебака.

— Плохо, что пофамильный учёт не ведут, плохо. Видишь ли, дело в чем: приказано очистить большие города и юг от всех, у кого нет документов. А нет документов — значит, нет фамилии. Лишенцы они. Бесфамильные. Потом на пересылке составляют списки со слов. А разве можно им доверять? Со слов составлены. Правды там ни на грош. Тяжело тебе, Лексеич, это как искать иголку в реке, а не в стоге сена.

— В Ачинск съездил, думал, найду, надеялся, нет, сказали, бесполезно, — посетовал Горбунов.

— Надежда всегда есть, — возразил Фома, — достань-ка ещё бутылку, вон там, в куженьке. Ага, вот эту, да. Давай, выпьем за надежду!

— А-а, чего там, какая надежда? — махнул рукой Горбунов и отвернулся. За окном мелькали деревни, посёлки, городки. В каждом доме, за каждым окном кто-то жил. Григорий Алексеевич попытался представить всех этих людей, но сбился на первой деревне. От ощущения бессмысленности жизни и выпитого самогона Горбунова затошнило.

— Есть надежда! Как же без надежды? У меня в Томске живёт товарищ, верный, преданный, настоящий советский человек! Миша Логунов. Большим человеком стал Миша! Он тебе поможет. Я ему щас напишу, что ты от меня.

Фома вытащил химический карандаш, долго слюнявил его, затем нацарапал на листке бумаги несколько слов. Григорий Алексеевич с недоверием смотрел, как буквы расползаются по бумаге в разные стороны.

— Держи! — Фома протянул листочек Горбунову.

— А кто такой этот Миша?