Смерть отца

Саул молчал. Боялся открыть рот в удушливом воздухе, который, казалось, способен, попади он в горло, причинить боль. Воздух этот, казалось ему, никогда не сменится. Поверх потеющих стен, под самым потолком, ряд узких окошек, которые тоже забраны железными решетками. Эгон и «миссионер» прижаты к нему так, что он не может пошевельнуться. Спереди и сзади также сидят вплотную, так, что он вынужден поджать под себя ноги.

– И всего-то я хотел, – продолжает Эгон плаксивым голосом, выпустить дурной воздух, который скопился у меня в животе. Тут меня и схватили…

Оглушительный смех вокруг, пот от тел, движение ногами и толчки локтями.

– Ну, а тебя, мальчик, за какие преступления? – «Миссионер» кладет ладонь на плечо Саула. – Фальшивым жетоном позвонил по телефону, и «синие» тебя сцапали?

Саул перестал зажимать нос и даже приоткрыл рот. Как молния, пронеслись в его голове слова «миссионера»: какое открытие! Как ему раньше это не пришло в голову! Ведь он может рассказать в Движении и дома, что был схвачен, когда опускал в телефон-автомат фальшивый жетон. Так делают многие его товарищи. Используют старые монеты, давно вышедшие из употребления, а полиция нашла способ ловить этих нарушителей. Время от времени кто-то был схвачен и оштрафован, проводил несколько часов на полицейском участке и выходил оттуда героем.. Саул тоже может выставить себя таким героем, и не надо будет ему давать отчет о политической деятельности, запрещенной Движением. Снова приблизилась к нему уже похороненная им мечта: с окончанием школьных занятий поехать на ферму подготовки к молодежной репатриации, и недалек тот день, когда он уедет в страну Израиля.

«Миссионер» протягивает ему кусок черного жевательного табака:

– Жуй, мальчик. Челюсти будут работать, и время пролетит на крыльях.

На миг Саул задумывается. Жевание табака запрещено по законам Движения. Но в этот миг он чувствует себя, как равный среди равных. Он преступник, преступление которого ясно и определенно. И он подчиняется «миссионеру» и вталкивает себе в рот этот табак. И теперь его челюсти жуют, как у многих, окружающих его, пережевывая в воображении те байки, которые он будет рассказывать в клубе, пока воображение внезапно не останавливается: там, ведь, и Иоанна будет стоять, и глаза ее будут вопрошать: «А правда ли?»

Она будет задавать вопросы! Всегда у нее много вопросов, и на каком-то одном из них он явно запутается. Из-за Иоанны он точно запутается…

Саул извлекает изо рта табак, мягкий и клейкий. Табак приклеивается к ладони, словно никогда от нее не отклеится. Хотя он и расскажет им… И большая рука, как бы рядом, пишет перед ним на стене камеры: «Не лги! Член движения всегда говорит правду!»

Разве он сможет сделать такое, лгать группе, Белле, Иоанне, и благодаря лжи, удостоится репатриации в страну Израиля. Нет! Нет! – и до такой степени Саул потрясен, что дрожь проходит по всему его телу. Но… Разве Белла ему позавчера не сказала, что во имя доброй цели можно также и солгать. Точно сказала! И во имя репатриации в страну Израиля можно ему и солгать. Нет, не эту цель имела в виду Белла, цель, которая только лично в его пользу. Она имела виду другую цель, большую, общую…

Ночь в тюрьме была долгой, и душевные колебания были тяжкими. И вдруг, без всякой клятвы, его выпустили. Его только привели к другом полицейскому. Саул лишь подписал декларацию, что вчера сказал всю правду, и что его не подвергали пыткам в тюрьме. Затем ему вернули все его вещи, перочинный ножик, полученный им в Движении, кошелек с деньгами, и в кошельке … Боже правый! Между монетами несколько фальшивых грошей времен кайзера, которыми он намеревался воспользоваться в телефоне-автомате. Даже велосипед Иоанны вернули ему.

* * *

Около киоска, напротив скамьи сидит Отто, и рядом с ним, на низеньком стульчике, девочка. Мина ушла стирать белье в богатых домах. Две светлые косички малышки заплетены, как два мышиных хвостика, и в руках ее большой бумажный кораблик, сложенный Отто из газеты «Красное знамя».

– И ты, – обращается к Отто к Густаву, – говоришь, что вскоре поставят здесь памятник Гете?

– Скоро. И новые скамьи, сказал скульптор, поставят здесь, и площадку расширят, и посадят настоящий сад.

– Да, это совсем неплохо. К скамье привыкли. А с привычными вещами нелегко расставаться, не так ли, Густав? – и Отто сдвигает кепку на голове справа налево.

– Да, Отто.

– И поставят памятник Гете, – продолжает Отто. – Не могу уловить, что мы тут будем делать с этим Гете? Придут люди, будут задавать вопросы, и что я им отвечу?

– То, что сказал скульптор: именно для того его здесь поставят, чтобы люди заинтересовались его книгами, и читали их. Так он сказал.

– Ах, Иисус, – вздыхает Отто, – у кого в эти дни есть время – читать книги Гете?