Смерть отца

Дрожь прошла по телу Гейнца. Этот голос, доходящий до него из-за спины, казалось, шел из безмолвия оставленных домов. Ветер усилился. Глаза его смотрят на освещенные окна, а спина повернута к мгле запустения. Какой-то непонятный страх не позволяет ему обернуться на голос из-за спины. Он должен покинуть это место. Даже один еще час он не сможет выдержать зрелище этих брошенных домов, безмолвие которых усиливает в нем чувство конца, и так давно гнездящееся в его душе. С момента, как этот человек начал с ним говорить, странное беспокойство овладело Гейнцем.

– Думаю, мне сейчас надо уезжать, – делает он какое-то последнее усилие, обращаясь к Габриелю Штерну, – дорога до Берлина далека.

– Господин Леви, – удивлен Габриель, – вы разве не собирались у нас переночевать?

– Да… Но, понимаете. Не могу, господин Штерн. Мне надо ехать. Срочные дела. Благодарю вас от всей души за гостеприимство, – голос его дрожит и прерывается. Александр слышит эту дрожь в голосе Гейнца, и он хочет спросить его о здоровье отца, и передать Артуру через сына привет, но что-то сковывает его язык, и он отделывается лишь словом «до свидания».

Долгий воющий гудок разрывает ночное безмолвие. Идет рабочая смена на комбинате, работающем круглосуточно. Летучая мышь, мелькнувшая черной тенью перед лицами трех мужчин, заставляет их отшатнуться.

Глава восьмая

Привратник Шульце дважды склонился в глубоком поклоне перед гостем, который неожиданно вошел в ворота школы, и тихим, уверенным голосом попросил его провести к директору. Спокойный голос говорит Шульце, что он имеет дело с господином из высших кругов, он изучает роскошные кожаные перчатки на его руках, и на этот раз, нарушая правила, не идет справиться, примет ли директор посетителя, а ведет последнего прямо к директору школы в кабинет. На высокой галерее, идущей по периметру школы, высокий гость громко чихает, и все цари и кайзеры, полководцы и министры, в испуге глядят со стен. И Шульце отстраняется в сторону и опускает взгляд, пока гость не вынимает лицо из аристократического платка, глаза гостя красны и нос пунцового цвета. Шульце продолжает вести его по коридору.

– Войдите! – откликается голос на энергичный стук.

Шульце широко раскрывает двери, и нет предела его изумлению, когда круглый сияющий директор встает из-за стола и почти бежит навстречу гостю.

– Оттокар! Вот, приятная неожиданность.

– Доктор Гейзе, как я рад вас видеть.

Привратник Шульце растеряно закрывает за ними дверь.

– Оттокар, извини меня, что я так запросто называю тебя по имени, как в давние дни!

– Да что вы, доктор. Я был бы оскорблен, если бы вы назвали меня как-то по иному.

– Садись, Оттокар, садись.

Оттокар снимает пальто, кладет на стол шляпу и перчатки, садится.

– Чем ты занимаешься, Оттокар? – доктор дружески ерошит его волосы. – Где ты был все эти годы? Ведь столько времени мы не виделись.

– Долгие годы, доктор. Последний раз я вас видел в военной форме кайзера Вильгельма. Вы пришли попрощаться с нашим классом и произнесли перед нами длинную речь. Доктор, поверите или нет, но каждое слово, которое вы сказали, по сей день в моей памяти. «Парни!.. – пытается Оттокар подражать берлинскому акценту доктора Гейзе. – Молодые господа! Не торопитесь на войну до срока. Война эта будет вестись без вас. Сидите спокойно в классе. Парни, как говорили древние греки: все в меру. Это одна из основ эллинского мира. Все в меру, парни».

– Да, друг мой, – смеется доктор и треплет коричневую бронзовую щеку Жана-Жака Руссо, – и в тот же вечер вы пришли в мой дом на короткую прощальную встречу, ты и…

Доктор замолкает.

– Я и Иоанн Детлев, доктор.

– Да, ты и Иоанн Детлев. Принесли мне подарок. Небольшую лань, высеченную из коричневого мрамора. Передние ее ноги были прикреплены к стенке из грубых больших камней, сковывающей ее порыв к свободе. Детлев начертал ноты на этой стенке. Несколько нежных и тонких звуков. Лань по сей день, стоит у меня дома на письменном столе.

– Это единственная моя скульптура, оставшаяся с дней юности. Остальные работы я оставил в доме моей тетушки. Когда Детлев погиб, она взяла молоток и разбила все мои скульптуры.

– Дело, достойное похвалы, – сухо, без усмешки, говорит доктор.

Приступ кашля снова охватывает Оттокара.

– Оттокар, вижу, что твоя болезнь все еще от тебя не отстает. От весенней аллергии ты та ки не избавился.

– Да, доктор. Каждую весну я уезжал из Берлина на остров Гельголанд.

Его льды и скалы над Северным морем отлично защищают от весенних запахов. Нет там и намека на цветение и рост новой растительности. Но в этом году у меня другие планы. Нет, нет, доктор, – громко смеется Оттокар, видя улыбку понимания на лице доктора. – Вы ошибаетесь, подозревая в этом Эрота. Не он отменил мою поездку на остров моего успокоения.

– Что же?

– Музы. После смерти моей тетушки они пленили меня.

– Приятный плен. Ну а тетушка, вижу, оставила тебе важное наследство.

– Весьма важное, – усмехается граф, – но наследство отписано не мне. Дом, в котором росли мы с Детлевом, передан национал-социалистической партии.