Смерть пахнет сандалом

Сердце мое было в смятении, перед глазами висела красная пелена, в ушах грохотали ружья и пушки, повсюду чувствовался запах крови, в нос било гадкое зловоние. Совсем в тупик уже зашла Великая Цинская династия! Что она сделает с тобой, Цянь Дин? Предоставит тебя самому себе или погребет тебя вместе с собой? Одна нерешительность – не знаешь, как быть. Оглядываешься вокруг – всеобщая мерзость и полное запустение. Согласно достоверным сведениям, императрица, захватив с собой государя, уже бежала в Тайюань. А в Пекине уже бесчинствуют злодеи: в императорском дворце, в наисвященнейшем месте, самовольно устроили казармы войск восьми держав[145]. Может уже и нет никакого императорского двора, и от него в разрушенной столице осталось одно название? Однако Юань Шикай, его превосходительство Юань, не повел на защиту столицы отборные войска, созданные на казенные сто миллионов лянов серебра, не пошел он убивать предателей и ловить главарей, а остался в Шаньдуне, заодно с заморскими дьяволами подавлять наших единокровных братьев. Ясное дело: у волчонка – волчье сердце. Как говорится, амбиции и замыслы Сыма Чжао известны каждому[146]. Даже озорники из глухих переулков напевают: «Нечисты дела в империи Цин, гуляют по ней многие ветры и волны. А Юань уже не военачальник, ему бы сразу в императоры». Эх, великая Цин, вырастила тигра ты на свою голову. Эх, Юань Шикай, сколько в тебе скрытого коварства. Ты устроил резню моему народу, защитил право иностранцев на дорогу, кровью простолюдинов ублажил великие державы. У тебя в руках – крупные военные силы, ты спокойно созерцаешь и пережидаешь крупные перемены, крепко держишь инициативу, да и всю судьбу великой Цин. Императрица, государь, как же вы этого не понимаете? Если вы искренне верите, что Юань защитит и избавит вас от трудностей, то пускай уж рухнет вся трехсотлетняя династия… Если быть искренним с самим собой, то я ни в коей мере не был решительно и бесповоротно преданным государю сановником. Мне недоставало жертвенности собой во имя высших идеалов, я не был храбрецом, готовым собственноручно убить предателя, я с детства только и делал, что читал книги и занимался фехтованием да боевыми искусствами – вот и все. По храбрости я уступал актеришке Сунь Бину, а по чувству справедливости – нищему Сяо Шаньцзы. Я был поддакивающим трусом, идущей на уступки тряпкой. То величественный и жесткий, то чрезмерно осторожный, как крыса, которая, высовываясь из норки, оглядывается туда-сюда, я, как всякое пустое место, был полон нерешительности. Я подчеркиваю свое превосходство над простыми людьми, но льщу и заискиваю перед начальством и иностранцами. Я – бесстыжий негодяй и подхалим, только и знающий, как третировать нижестоящих. Трусливый уездный начальник Гаоми Цянь Дин! Ты еще при жизни – ходячий труп. По сравнению с тобой даже Сяо Шаньцзы, наложивший в штаны от страха перед казнью, в три тысячи раз сильнее. Коли нет дерзания, позволяющего головой подпирать небо, а ногами стоять крепко на земле, вот и живи прихвостнем. Сам привык к этому, сделался псом – так исполняй свои обязанности надзирающего за казнью. Собрав рассеянный взгляд, я увидел перед собой палача Чжао Цзя с человеческой головой в руке, четко услышал его доклад об усекновении, будто то было большим достижением, и до меня дошло, что надо что-то делать. Я быстрым шагом вышел на передок помоста, приподняв халат и взмахнув рукавами, встал на одно колено перед восседавшими в креслах предателем и бандитом и громко возгласил:

– Казнь завершена, прошу ваши превосходительства засвидетельствовать!

Юань и Клодт тихо перебросились парой слов. Клодт расхохотался. Оба негодяя встали и по ступенькам у края сцены спустились вниз.

– Вставай, начальство Гаоми! – ледяным тоном бросил Юань Шикай.

Поднявшись, я последовал за ними. Дюжий Юань Шикай и длинный, как соломина, Клодт шли плечом к плечу, шагая в ногу, как утка и цапля, и неторопливо направлялись к месту совершения казни. Я опустил брови и свесил голову, но не отрывал взгляда от их спин. У меня в сапоге был острый кинжал, и будь у меня хоть чуточку смелости, то я бы в этот момент мог заколоть обоих – и предателя, и бандита. Я был хладнокровен и спокоен, когда один руководил поимкой Сунь Бина, но теперь, когда я следовал за руководством, у меня поджилки тряслись. Видно было, что, уподобляясь тигру и волку в отношениях с простым народом, я перед начальством и иностранцами оказывался тупым бараном. Да и не бараном даже, тот может рогом наподдать. Нет, я – трусливая крыса.