Смерть под старой ивой. Приступ жадности

– Цыц! Хватайте лопаты, окапывайте, сейчас на бараки перекинется – вообще землянки рыть заставлю.

– Правов не имеете, – вякнул кто-то из толпы, но времени разбираться не было. Пацаны принялись окапывать возгорание по границе, а там и пожарная машина подъехала, и «батя» появился, директор колонии, и с ходу начал излагать, указывать на недопустимость халатного отношения к работе. Дежурный лишь автоматически кивал, а сам все пытался рассмотреть в полутьме лица воспитанников. Фельдшер тихо сказал:

– Пал Палыч, а ведь Мацука-то в самом деле нет.

– Крант, – тоскливо произнес дежурный, – рассказывай теперь, почему несовершеннолетний оказался в котельной.

Разговор дежурному предстоял тяжелый и безрадостный, хотя, по справедливости, он не был виноват. После того как в очередной раз задержали получку, половина обслуги устроила бунт с побегом, в том числе и истопники. Один остался старикан-старовер, который от попов никонианских тут со времен Петра Первого прятался. Да и идти ему было некуда. Зима в разгаре, минус сорок в среднем, а топить-то кто будет? Некому. Что было делать – ответ ясен. Взрослые и пацаны из числа лиц, не склонных к побегу, по очереди дежурили в котельной. Тут уж не до допусков и удостоверений, да и воспитанники при деле. И надо же, как благое дело обернулось.

Часа три спустя одолели-таки огонь, пламя забили, затоптали, завалили черным снегом и долго еще поливали водой и пеной. То, что осталось от котельной, выглядело как белорусская деревня в 1941-м: черный остов и посреди него труба.

«Батя» потребовал немедленно разгрести пепелище, и даже при неторопливой имитации работы они очень скоро наткнулись на нечто маленькое, черное, завернутое в обугленное ватное тряпье.

– Ну вот, – глупо сказал курильщик, сглотнул и отвернулся.

Фельдшер пошевелил палкой:

– Пал Палыч, вот и Мацук. Цацка точно его.

Занималась красная заря, в ее свете среди угольев и пепла блеснул маленький крест.

– Кто это? – спросил подошедший «батя».

– Сергей Мацук, сто шестьдесят первая.

– А, грабитель этот. Жаль. На УДО ведь шел. Хороший ведь парень, непьющий, некурящий. Родные-то есть?

– Нет, сирота.

– А как же он за деда что-то говорил?

– Так это они с Варфоломеичем задружились, ну этот, старовер. Тот ему – «внучок», этот – «деда», что, оба одинокие.

– Ладно, ладно, с чего вообще взяли, что он? Перекличку провели? Может, ноги сделал в суматохе.

– Куда там, под минус сорок, волки голодные вокруг. Надо совсем уж чокнутым быть.

– Рост его, – встрял курильщик, присматриваясь, – и крест тоже его. Без распятия.

– И все прочие воспитанники в наличии, кажись, – добавил дежурный, – кроме него вот.

Помолчали.

– Наверное, заснул, давление в системе скакнуло, ну и… того.

Снова помолчали.

– А ведь это я должен был дежурить, – тихо то ли произнес, то ли проскулил курильщик, – он грит: мол, я сам, поспи. – Он хлюпнул, сплюнул и отвернулся.

– Хватит нюни распускать. А вы по-быстрому схороните, что есть, и подайте рапорт, – подвел черту «батя».

…На рассвете волки настигли певуна. А он не особо-то и торопился: пер себе по тайге, как по бульвару, распевая про славное море, священный Байкал. Серые хищники приближались, сжимая кольцо, и лишь почуяв на себе волчий взгляд, человек остановился. Зыркнул воспаленным глазом в одну сторону, в другую, – волчице показалось, что она смотрится в зеркало, такой же был взгляд, злобный, голодный и умный, – но человек не побежал опрометью, нет. Он сделал всего несколько шагов назад, неторопливо и даже осторожно влез на небольшой бугор. И замер на нем, спокойно глядя на зверей.

Он был невысок ростом, в нелепой огромной ушанке, в ватнике, из которого в разные стороны торчала начинка, и сам ватник был огромен, в него можно было таких двоих затолкать. Ничем особенным от него не пахло – ни порохом, ни металлом, ни чем другим осязаемым, – но почему-то опытной охотнице было не по себе. Как-то уж очень спокойно он стоял и даже с каким-то сочувствием смотрел, как его окружает голодная стая.

Но больно уж хотелось есть и соблазнительно пах этот кусок живой плоти. Стая атаковала молча, одновременно со всех сторон. Волчьи зубы лязгнули вхолостую: добыча с неожиданной сноровкой птицей взлетела на низкую ветку, нависавшую над бугром, а потом, как белка, полезла все выше и выше – и вот уже сидит, покачиваясь на тонкой ветке, нахально вывалив на волчицу обметанный желтым, нечистый язык.

Один из молодых волков, озверев вконец, прыгнул за человеком, взвился свечкой – и в этот момент снег под ним провалился, раздался отчаянный визг, а из-под земли полезла с ревом огромная, бурая, страшная, с зияющей кроваво-красной пастью медведица.

Волки кинулись врассыпную по глубокому снегу, а медведица, прорычав им вслед, скользнула подслеповатыми глазами по человеку, что сидел на ветке над головой, и пошла прочь.

Человек же остался на дереве, лишь спустился чуть ниже – по его подсчетам, ветка под его даже невеликим весом должна треснуть от холода максимум через пять минут. Устроившись на более толстой и надежной ветке, он стал ждать. Это было самое привычное его занятие.