Смерть сердца

Сказать что-то еще о классовых различиях миссис Пеппингэм помешала Филлис, которая решительно принялась обносить гостей апельсиновым суфле. PAS AVANT LES DOMESTIQUES[41] – вот что могли бы выгравировать Пеппингэмы у себя в столовой на каминной полке, сразу под HONI SOIT QUI MAL Y PENSE[42]. Миссис Пеппингэм положила себе суфле и, взглянув на манжеты Филлис, умолкла. Анна, погрузив в суфле вилку и ложку с чистосердечной жадностью человека, знающего, что находится в собственном доме, где всего вдосталь, заметила:

– Кроме того, вы, кажется, говорили, будто это чувство инстинктивное. Чьи инстинкты вы имели в виду?

– Уважение – весьма распространенный человеческий инстинкт, – ответил мистер Пеппингэм, одним глазом следя за перемещением суфле.

– О да. Но вы думаете, так и есть до сих пор?

На какую-то долю секунды взгляды обоих Пеппингэмов встретились. У них одни и те же идеалы, думала Анна. А у нас с Томасом? Наверное, тоже, но какие? Хоть бы майор Брутт сказал что-нибудь или начал бы мне возражать, – Пеппингэмы, не ровен час, сочтут его коммунистом. У людей о моем доме сложилось какое-то неверное представление – Пеппингэмы явно пришли сюда в расчете на Интересную Беседу, потому что им кажется, что в Шропшире им этого недодают. Многого же они хотят у себя в провинции. Они и забыли, что майор Брутт пришел сюда в поисках работы, они, наверное, оскорбились, увидев, что кроме него никого нет. Позови я какого-нибудь писателя – на что они, наверное, и надеялись, – все было бы не так безнадежно, и, как знать, может, и Пеппингэмы бы повеселели, и майор Брутт на фоне писателя казался бы практичным человеком. Я думала, что моих beaux yeux[43] вполне хватит для того, чтобы Брутт с Пеппингэмами упали друг другу в объятия. Но эти Пеппингэмы отнюдь не чувствуют себя польщенными, не настолько они милы. В них нет ничего, кроме расчетливой жесткости, они думают, что я их использую. Что я бы, впрочем, и сделала, не будь они такими невозможными. Они презирают майора Брутта за то, что он лучше них, и за то, что он не преуспел там, где преуспели они. Ох, боже, боже, я ни за что им его не продам.

– А вы не одобряете моих убеждений, да ведь? – бросила она майору Брутту с призывной, лихорадочной улыбкой.

Он раскрошил кусок хлеба и теперь тихонько ел крошки.

– Да нет, я бы и не осмелился, наверное. Да еще все сразу. Я, конечно, никоим образом не сомневаюсь, что в ваших словах есть резон. – И с добротой глядя на нее своими честными серыми глазами, он прибавил: – Но мне потому и хочется где-нибудь наконец осесть, чтобы у меня появилось время подумать о собственных убеждениях. Когда сам толком не знаешь, что будет завтра, то и чувствуешь себя вечно не в своей тарелке, и часто, если я и соберусь о чем поразмыслить – времени-то у меня все-таки предостаточно, – то вскоре понимаю, что я не в форме, и поразмыслить ни о чем и не получается. А вот послушать, как другие что-то обсуждают, – это для меня праздник, но со своим мнением я уж соваться не смею.

– Что касается нашей очаровательной хозяйки, – сказал мистер Пеппингэм (которого уже сил не было терпеть), – то я не одобряю только одного: она так и не поведала нам, какие у нее убеждения.

Окончательно сдавшись, Анна ответила:

– Я бы и поведала, если б понимала, о чем мы говорим.

Благодушный мистер Пеппингэм с аппетитом принялся за сыр. Анне захотелось потянуться через весь стол, схватить майора Брутта за руку и сказать: «Плохо. Я снова вытянула вам пустой билет. Мне не удалось продать вас, и, уж будем честными, вы и сами не слишком-то старались продать себя. Плохо, плохо, плохо – и больше мы вам тут ничем не поможем. Возвращайтесь к тому, с чего начали: к объявлениям в “Таймс”, к надеждам, что однажды вам попадется кто-то, кому только что попался кто-то еще, и вот этот кто-то и подкинет вам работенку. Вам вот попались мы. Вас это, правда, не спасло. Что ж, старина, повезет в другой раз».

Je n’en peux plus[44].