Смерть сердца

Чуть раньше утром это самое лезвие отсекло от нее Томаса с Анной. Они исчезнут за горизонтом, оставив после себя – и то на минутку – легкий завиток дыма. К тому времени, когда они высадятся в Кале, их жизнь обратится в абстракцию. Глядеть на море в тот самый день, когда кто-нибудь по нему уплывает, значит принять завершенность прочерченной между вами линии. Ведь наш осязаемый мир держится на одних чувствах, и там, где их власть прекращается, разверзается пропасть – когда закрывается дверь, когда поезд исчезает за поворотом, когда перестает быть слышен гул самолета, когда корабль уходит во мглу за горизонтом. Сердце может думать, что ему-то виднее, но чувства знают, что разлука вымарывает людей из жизни. Друг становится предателем, удаляясь – пусть с тоской, пусть с неохотой – из нашего пространства, и мы, несмотря на все мольбы сердца, судим его по всей строгости. Добровольное отсутствие (каким бы недобровольным оно ни было) – это отречение от любви. Воспоминания иногда становятся бездушной повинностью, потому что вспоминаем мы ровно столько, сколько можем вынести. Мы соблюдаем несложный ритуал, но отгораживаемся от ужасной памяти, которая сильнее воли. Мы отгораживаемся от комнат, от обстановки, от предметов, которые вызывают галлюцинации, которые заставляют чувства вскинуться, помчаться вслед за призраком. Мы оставляем тех, кто оставил нас, мы не можем позволить себе страдать, мы должны жить так, как уж выходит.

К счастью, чувства не так уж легко перехитрить – точнее, их не удается перехитрить слишком уж часто. Они находят дорогу обратно и вслед за собой выводят нас к тому, за что еще можно схватиться. И в своей пылкой неверности они не знают жалости. Порция привыкала жить без Ирэн не потому, что она позабыла или отказалась от прежде незыблемой близости между матерью и ребенком, а потому, что не чувствовала более прикосновения материнской щеки к своей (до которой, хоть и лениво, но совсем недавно дотронулся Эдди, прочертив пальцем складочку от улыбки) и более не ощущала сашеточного запаха от платьев Ирэн, не просыпалась больше в нанятых комнатах на северной стороне, где они с ней всегда просыпались.

Что до Эдди, то неоспоримый закон «присутствия или отсутствия» тут пока не действовал. На первой стадии большой любви, которая у молодых людей может тянуться очень долго, возлюбленные существуют друг в друге, а потому не могут уходить или приходить. И в этом глупом, восторженном и вызывающем восторг смешении все происходящее наяву почти не играет никакой роли. Сказать по правде, их дух становится другому чем-то вроде антенны, и реальное присутствие возлюбленного рядом иногда бывает даже слишком, слишком невыносимым, и хочется сказать ему: «Уйди, чтобы ты мог остаться». В это время полнее всего живешь в часы воспоминаний или ожидания, когда сердце переполняется до предела и никто его не сдерживает. Все, что могло произойти, Порция теперь связывала с Эдди: во всем, что она видела, она видела его. Он был в Лондоне, а она здесь, но эти семьдесят миль Англии просто-напросто сжались в одно их личное, остро осязаемое пространство. К тому же они могли переписываться.

Но отсутствие, полнейшая пустота там, где раньше были Томас и Анна, казались чем-то противоестественным – они были ее каждым днем. И осознание того, что ей не то чтобы очень этого жаль, что она не будет по ним скучать, предстало перед Порцией так же отчетливо, как стальная гладь моря. Приняв ее в свой дом (скрепя сердце, потому что их вынудило к этому кровное родство), Томас и Анна заменили Ирэн во всех простых проявлениях жизни. Он, она, Порция, трое Квейнов, бок о бок в одном доме пережили зимние холода, приняв, а не просто выбрав друг друга. Все трое, каждый со своей стороны, трудились над полотном обыденности. Ходили по одним и тем же лестницам, брались за одни и те же дверные ручки, слушали бой одних и тех же часов. За дверьми дома на Виндзор-террас они слушали голоса друг друга, будто беспрестанный шепот в завитках ракушки. Она входила в комнату и вдыхала дым из их легких, видела их имена на конвертах, всякий раз проходя по коридору. Оказываясь в гостях, она отвечала на вопросы о своих брате и невестке. Для внешнего мира она пахла Томасом и Анной.