Смерть титана. В.И. Ленин

Мне не ответить на вопрос, как Саша стал революционером. Мне даже не ответить, как революционером стал я. Наблюдение за действительностью? Отчасти. Логическая конструкция ума, которая не позволяла при единстве человеческой природы и общности допускать угнетение одного человека другим? Возможно. Понимание законов возникновения прибавочной стоимости, открытых английскими экономистами? Может быть. Знакомство с учением Маркса, говорящего о неизбежной смене одной общественной формации другой и проведшего поразительные наблюдения над капитализмом? И оно тоже. Марксова гипотеза изменения мира и перемены его основ казалась наиболее приемлемой. Я не могу сказать о себе наподобие какого-нибудь либерального писаки, что мое сердце невыносимо страдало при виде того, как безысходно живут бедные люди, рабочие и крестьяне. Но сама по себе казалась увлекательной возможность повернуть дело так, чтобы кто был ничем, стал всем. В молодые годы я, конечно, виделся себе таким человеком, который мог бы взяться за это. Если я что-то и сделал, то не только потому, что был самым подготовленным и талантливым, но и благодаря стечению обстоятельств. Была еще одна причина: я жил только делом, как никто, я ждал революцию. Знал о магическом свойстве слова реализовываться в действительность, а больше меня и с такой маниакальной настойчивостью никто о революции не говорил. Я, словно мышь, днем и ночью грыз круглый, как держава, сыр, называемый империей. Она развалилась, когда в ней было уже понаделано столько мышиных ходов.

Когда в апреле 1917 года я вернулся в Россию в знаменитом «пломбированном вагоне», ко мне обратились с просьбой написать о себе. Я не закончил этого отрывка, но хорошо помню, как он начинался: «Зовут меня Владимир Ильич Ульянов. Родился я в Симбирске 10 апреля 1870 года. Весной 1887 года мой старший брат Александр казнен Александром III за покушение 1 марта 1887 года на его жизнь…» Почему в этом отрывке о себе я уже в третьей фразе заговорил о Саше? Здесь же необходимо отметить, что я родился в год первых больших стачек в Петербурге, когда Карл Маркс написал прокламацию к членам русской секции I Интернационала: «Ваша страна тоже начинает участвовать в общем движении нашего века». Без лишней патетики — мне кажется это символичным.

И опять я не могу не вспомнить маму. Умирающие, как правило, вспоминают перед смертью своих родителей. (Я надеюсь, что мой час еще не пришел и свои собственные литературные мечтания я смогу увидеть воплощёнными в жизни в соответствии с чертежами. Английский писатель-фантаст Уэллс назвал меня «кремлевским мечтателем». Верно только отчасти. Кое-что из своих мечтаний я уже осуществил. Я, наверное, единственный писатель в мире, которому удалось наяву увидеть свои грезы.) Мама проявила в Петербурге удивительную стойкость и волю. Она всегда проявляла немыслимую стойкость и волю, когда дело касалось ее детей. Она написала царю, испрашивая разрешение на свидание с сыном, и царь проявил показное великодушие.

Некоторые идеалисты полагают, что Российская империя могла бы сохраниться, если бы царь в порыве христианского милосердия помиловал этих отважных детей, злоумышлявших на него. Не было бы меня, обязательно нашелся бы другой, хотя любой из марксистов отчетливо понимал, что такое личность в истории. Но христианин, за которого себя выдавал царь, отступил в сторону перед «государственной необходимостью» дать урок. Ну, дал урок в Шлиссельбургской крепости, стоящей у истоков Невы. Заскользила намыленная веревка. К этому времени грубое слово «виселица» заменили более современным, хотя и нерусским, словом «эшафот». Но если есть «государственная необходимость» и долг перед предками, «вручившими самодержавное правление, на которое никто не имеет права покуситься», то, значит, есть и «долг революции», «революционная необходимость», которая тоже не считается ни с чем. Снесла же гильотина сначала голову Людовика XVI, потом Марии-Антуанетты, а голову госпожи Ламбаль, наперсницы королевы, протащили на пике. Священная воля разгневанного народа. А если бы не дал этого урока? Ну, может быть, допускаю, в России было бы на одного революционера меньше, но революция все равно бы пришла, потому что она не могла не прийти. Немецкие, шведские и датские предки последнего русского монарха слишком плохо управляли страной. А прадед Николая II, Николай I, на бронзовом коне взмывший напротив глыбы народных денег — Исаакиевского собора, не захотел услышать первые предупреждения, которые прозвучали еще в декабре 1825 года.

Тем не менее царственный правнук на прошении мамы о свидании с Сашей начертал свое письменное согласие. Самые высокие правительственные чиновники заверяли маму, что Саша наверняка будет спасен, если он попросит царя о помиловании. Цари любят оказывать тщательно рассчитанное великодушие.