Смерть титана. В.И. Ленин

Расхождение с Марксом в одном — в страстном желании увидеть революцию не через сто лет, а по возможности поторопить ее, увидеть в действии, увидеть ее локомотив на ходу, когда он несется по рельсам, в облаке пара и свисте ветра. Здесь, скорее всего, у нас разница не во взгляде на историю и диалектику с ее мощнейшим оружием — марксизмом, а в географии рождения и в национальных привычках. Хорошо помню, что в эмиграции, заполняя какие-то необходимые бумаги для получения входного билета в публичную читальню в Женеве, я написал: «Русский Дворянин». Положение русского, сам воздух России, пропитанный непрекращающимся произволом и крестьянским страданием, в контрасте с чистенькой и дисциплинированной Европой диктовали какое-то другое отношение к революции и освобождению народа. Мои позднейшие слова о России — тюрьме народов — были справедливы. Россия последней на континенте освободила от крепостной зависимости крестьян, и сам дух недавнего рабства, пропитавший историю России на много десятилетий вперед, заставлял действовать и давал другой, нежели на Западе, эффект.

Только не мне приводить хрестоматийные эпизоды отечественной истории и восторгаться царем-Освободителем Александром II. (И Первый, и Второй и Третий — все они одним миром мазаны.) Собрав предводителей дворянства со всей России, за несколько лет до введения знаменитого манифеста, при помощи которого так удачно было обездолено и обезземелено крестьянство, он сказал, колеблясь и вызывая непонимание своей недовольной аудитории, примерно так: «Вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным, лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно само собой начнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, подумать о том, как бы привести это в исполнение».

Комментариев, как говорит самая современная журналистика, здесь не требуется. Всех господ дворян устраивал существующий порядок вещей, и, если бы не перегретый котел, все могло бы остаться по-прежнему. Но ведь не только крестьяне были недовольны этой сиятельной реформой. Даже среди представителей правящего класса существовала этика, по которой человек не имел права владеть чужой «душой». Здесь, конечно, уместно вспомнить, какой лукавый эвфемизм сочинили крепостники: вместо «раб» — «душа», вместо «рабовладелец» — «помещик». А по сути этот господин в белых перчатках владел заскорузлым телом раба, его прогнившими и надорванными потрохами, его несчастной семьей, жалчайшей личной собственностью и этой самой пресловутой душой…

За тридцать с лишним лет до монаршего признания, что «вопрос назрел» для вынесения его на дворянский просвещенный суд, об этом заявили на Сенатской площади декабристы. Тогда венценосный всемилостивейший христианин-царь соизволил утвердить казнь через повешение для пятерых декабристов, остальных сослал в Сибирь, а потом минуло время — и его венценосный домовитый и христианолюбивый потомок утвердил казнь пятерых мальчишек, даже не сумевших (обращаю внимание!) совершить свое отчаянное покушение. Среди этих худых и ломких мальчишек был и брат Саша, только что получивший золотую университетскую медаль за исследование о кольчатых червях. Повесили студента. Для острастки других, чтобы не горячились. В назидание потомкам. Для этих-то потомков я и приведу имена всех пятерых: А. И. Ульянов, П. Я. Шевырев, B.C. Осипанов, П. И. Андреюшкин, В. Д. Генералов.

Но это свойство бесконечно терпеливой христианской России: чем беспощаднее гнет и безысходней реакция на естественные требования народа, тем отважнее и бескомпромисснее народный отпор. Недаром русский мужик в горе рвет рубаху у себя на груди. Такова и русская интеллигенция, взявшая на себя роль водителя самых угнетенных и отсталых слоев общества. Собственно, здесь, на этом праведном пути, интеллигенция и стала интеллигенцией, но превратилась в философствующего буржуа, когда в революцию вспомнила о своих удобствах, о спокойных профессорских квартирах и светской близости к великим князьям. О, эти любители пенок и сливок… Ну к этому разговору я надеюсь вернуться, когда придется говорить об интеллигенции в революции и об интеллигенции во время гражданской войны. Я готов принять упреки по поводу высылки интеллигенции в двадцать втором году, и у меня есть что сказать ей в упрек. Но пока мы имели дело с другой интеллигенцией.