Смерть у стеклянной струи

— Женщина была с этого же поезда, — вспоминал Кондрашин. — В шелковом халате, в вагонных тапочках, с ребенком… И к пассажирам она обращалась не столько с просьбой, сколько с предложением с ней вместе посмеяться над происшедшим. Как бы говорила: «Понятно, что так не бывает, но вдруг все же повезет». Так все узнали, что они с дочуркой едут в Евпаторию, ребенок болен, нужно поправляться. Девочка и впрямь выглядела бледной и слишком худой, особенно на фоне такой откормленной мамаши. Вот, значится, на остановке мать выскочила на секунду к перронным торговкам поискать дитяте что-нибудь домашнее и сторговала соблазнительный творожок. И только тут заметила, что кошелек остался в купе! А поезд вот-вот тронется, и до отправки к своему соседнему вагону и обратно она уже не успевает, а муж в купе и выйти посмотреть, что делают супруга и ребенок, не догадается. А творожок-то — вот он! Ну где еще такой найдешь? «Может, кто выручит? Я деньги через пять минут верну, я еду рядом, вот мой билет, смотрите»…

— Мошенница? — перебивая, поинтересовался Горленко, неоднократно слышавший о подобных схемах выманивания денег. И ведь не придерешься — пассажиры отдали не так много, чтобы звать милицию, да и отдали добровольно.

— Само собой, — хмыкнул дядя Каша. — Талантливая, курва, но непредусмотрительная. Пока она разыгрывала свой спектакль, торговка, у которой она творог хотела купить, тихонько кликнула милиционера. Дамочка в халате, как выяснилось, точно такую же репризу зарядила утром этого же дня на соседнем перроне. Так уж совпало, что торговка тоже там была. И сильно осерчала, когда гражданка, прилюдно позаимствовав у добрых пассажиров деньги на творожок, пустилась наутек, так ничего и не купив. Милиция пришла, мамашу увели, — рассказывая, Кондрашин превратился в прежнего дядю Кашу и смаковал теперь каждое слово. — А девочка вдруг подошла к Валюше, вцепилась в ее юбку и давай дергать. «Чего тебе?» — удивилась моя супруга. А малышка два пальца в рот сунула и ка-а-ак засвистит. Один в один, как я до этого свистел. Понравились мы ей, как вам уже понятно, — рассказчик улыбнулся и продолжил. — Милиционеры задали вопросы по всей форме и без недозволенных претензий. — Морской с болью в сердце заметил, что Кондрашин демонстративно трет распухшую скулу, намекая, что бывают и другие работники органов. — Нас расспросили и тут же отпустили, — продолжал рассказчик. — А через час нашли нас с просьбой пустить девочку с вокзала на представление. Оказалось, малышку зовут Аля и она, что называется, отсталая. В школу не берут, потому что почти не говорит и никого не слушает — сказали, о чтении или письме даже речи идти не может. В интернат не принимают, потому что для оформления нужно килограмм справок, а заниматься походом по инстанциям с Алькой некому. Она сирота, живет с полубезумным прадедом, который иногда и не помнит, что в продуваемом всеми ветрами доисторическом флигеле, кроме него, еще кто-то есть. Живут они прямо возле местного отделения милиции, потому слоняющуюся без дела и вечно попадающую в какие-то истории больную девочку местные органы правопорядка хорошо знают. И, как ни странно, любят. То покормят, то тряпьем подсобят. Аферистка с вокзала никакая ей не мамаша, а просто соседка, решившая для правдоподобности образа захватить с собой маленькую девочку. Аля с ней уже несколько дней к тому времени ошивалась, и выручка у обманщицы существенно выросла. Есть в Альке нашей что-то такое, что вот посмотришь, и последнюю майку с себя стянуть готов, лишь бы хоть чуть-чуть грусти из ее огромных глазенок вычерпать… В милиции ее за помощь аферистке тогда пожурили, напоили чаем и велели идти домой. А она — ни в какую. Что-то объясняет, что-то просит, даже требует. Долго выясняли что, пока не оказалось, что она запомнила наш чемодан и хочет в цирк. Так, собственно, мы с Алькой и подружились.

Кондрашин замолчал, блаженно улыбаясь, но Коля попросил продолжить.