Смерть в чужой стране

Каждый год он корил себя за то, что ведет себя как последний дурак и тупица, и все равно не мог заглушить раздражение, которое настигало его, когда оказывалось, что все уже заказано, а с ним не посоветовались. Мужское начало против другого мужского начала? Разумеется, и ничего более.

Вопросы вкуса и кухни не имеют к этому никакого отношения.

Раздались обычные комплименты, потом обсуждали, кто куда сядет. В результате Брунетти оказался спиной к окну, доктор Пасторе слева от него, а отец Паолы — прямо напротив.

— Как приятно снова видеть вас, Гвидо, — сказал доктор Пасторе. — Мы с Орацио как раз говорили о вас.

— Полагаю, плохое, — сказала Паола и рассмеялась, но потом отвлеклась на свою мать, которая щупала ткань ее платья — явный признак, что платье все-таки новое, — и на синьору Пасторе, которая так и сидела, держа Паолу за руку.

Брунетти вежливо и вопросительно взглянул на доктора.

— Мы разговаривали об этом американце. Вы ведь ведете расследование, да?

— Да, Dottore, веду.

— И кому это понадобилось убивать американца? Он ведь был военный, верно? Ограбление? Месть? Ревность? — Поскольку доктор был итальянцем, в голову ему ничего больше не могло прийти.

— Возможно, — сказал Брунетти, одним словом ответив на все пять вопросов. Он замолчал, поскольку два официанта подошли к столу с двумя большими блюдами, с ассорти из морепродуктов. Они предлагали блюда, обслуживая каждого по очереди. С безразличным видом, больше интересуясь убийством, чем едой, доктор подождал, пока всех обнесут, пока все похвалят поданные блюда, и тогда только вернулся к теме разговора:

— Есть какие-нибудь идеи?

— Ничего определенного, — ответил Брунетти и съел креветку.

— Наркотики? — спросил отец Паолы, демонстрируя большую осведомленность, чем его друг.

Брунетти повторил свое «возможно» и съел еще креветок, радуясь, что они такие свежие и душистые.

Услышав слово «наркотики», мать Паолы повернулась к ним и спросила, о чем речь.

— О последнем убийстве Гвидо, — ответил ее муж, причем прозвучало это так, будто бы Гвидо совершил убийство, а не расследовал его. — Уверен, в конце концов окажется, что это обыкновенное уличное преступление. Как это называют в Америке — «уличный грабеж»? — Голос у него был поразительно похож на голос Патты.

Поскольку синьора Пасторе ничего не слышала об убийстве, ее мужу пришлось повторить всю историю, время от времени обращаясь к Брунетти, чтобы уточнить факты. Брунетти был не против, потому что за разговором ужин проходил быстрее, чем обычно. Таким вот образом, беседуя об убийстве, они расправились с ризотто, жареной рыбой, четырьмя видами овощей, салатом, tiramisùи кофе.

Пока мужчины попивали граппу, доктор Пасторе, как и каждый год, спросил дам, не угодно ли им присоединиться к нему в Казино. Когда те согласились, он выразил свой восторг, который выражал каждый год, и, вынув из внутреннего кармана пиджака три маленьких замшевых мешочка, разложил их перед собой.

Паола запротестовала, как она это делала каждый год:

— Ах, Dottore, ну зачем вы? — Произносилось это в тот момент, когда она, как обычно, деловито открывала мешочек и обнаруживала там фишки Казино. Брунетти заметил ту же комбинацию цифр, что и каждый год, и понял, что каждой женщине перепало по двести тысяч лир. Этого достаточно, чтобы жены могли развлекаться, пока доктор Пасторе будет играть в очко и, как всегда, выиграет гораздо больше, чем потратил на удовольствия дам.

Мужчины встали из-за стола, отодвинули стулья дам, и все шестеро направились вниз в игровые комнаты Казино.

Поскольку в лифт все не помещались, поехали только женщины, а мужчины решили спуститься по центральной лестнице, ведущей в главный игровой зал. Граф Орацио оказался справа от Брунетти, и тот задумался — что бы такое сказать своему тестю.

— А вы знаете, что Рихард Вагнер умер здесь? — спросил он, не пытаясь даже вспомнить, откуда ему это известно, потому что Вагнер не был его любимым композитором.

— Да, — ответил граф.

Тут, к счастью, они вошли в главный игорный зал, и граф Орацио, направившись к своей жене, понаблюдать, как она играет в рулетку, оставил Брунетти, приветливо улыбнувшись ему и изобразив нечто вроде поклона.