Смерть в Киеве

— Вот, лекарь, видишь братьев Ребриных, — сказал ему Иваница. Славные хлопцы. Шьют сапоги-вытяжки, обувают всю княжескую дружину, воевод, тысяцких, Петрилу, а кто разувать их будет?

— Кто обувает, тот и разувает, — улыбнулся Дулеб.

— Можно, — поддержал его старший брат, — можно. Выпей еще, лекарь. Пиво у нас славное. Есть солонина, но тебе, привыкшему к княжеским харчам, придется не по вкусу…

— А мы в порубе княжеском сидели, — похвалился Иваница. — На хлебе слезном да на воде.

— Где же это? — спросил Пруня.

— В Суздале. В Киеве и не слыхал ты про слезный хлеб, а там есть. Это такой, что из него слезы текут. Не видал такого хлеба?

— Видел и в Киеве, — сказал старший брат. — У нас в Киеве все есть. А порубы тут такие — нигде не сыщешь.

— Вот придет к вам новый князь — разметает эти порубы. — Дулебу хотелось увидеть сразу лица всех четырех братьев при этих словах, но сапожники словно бы спрятались от него, что ли, один лишь Пруня посмотрел на лекаря недоверчиво как-то и спросил не без насмешки в голосе:

— А наделает таких, как у себя имеет? Потому как что же это за князь — без порубов?

— Таких, как они сидели в Суздале, — сказал старший брат, а два других молчали упрямо и настойчиво, будто были немые или же навсегда отдали все слова самому старшему и самому младшему.

— Были мы у Юрия Суздальского, — спокойно продолжал Дулеб, попивая пиво, — видели его земли, его люд. Хочет он объединить всех, чтобы Киев и Суздаль, Чернигов и Новгород…

— А мы и не разъединялись, — бросил старший.

— Князь Юрий ведает про то. Однако боярство киевское да князь Изяслав…

— Вот ты, лекарь, говоришь: князь Юрий, князь Изяслав. И все: «князь», «князь». А что это такое? Князь — это тот, который ездит на конязе, а мы сидим на своих сапожничьих стульчиках, да притягиваем дратву в дырочки, да затягиваем ее изо всех сил. Так что же нам князь или конязь?

— Говорю про Юрия Суздальского. Забудьте, что он князь, принимайте его как человека.

— И что же этот Юрий?

— Хочет прийти в Киев.

— Так пусть придет, а мы посмотрим.

— Должен для добра всей земли прийти сюда навсегда.

— Навсегда приходят умирать. Он же не собирается?

Теперь Дулеб увидел как-то сразу лица всех четверых сапожников и не заметил на них больше ангельских улыбок, выражения их лиц были такими жесткими и дерзкими, будто перед ним сидели те, которые убили князя Игоря, а при случае убьют и всех других князей, ежели они ткнутся в Киев.

— Так почему же тогда терпите Изяслава в Киеве? — неожиданно спросил он, словно бы продолжал свои молчаливые переговоры с ними еще с того августовского дня, когда произошло в Киеве неотвратимое.

— А его никто здесь не терпит. Ты же его лекарь, — стало быть, видел: Изяслав бегает, как заяц, вдали от Киева. Тут не сидит. Да ты пей, лекарь.

— Мы с Иваницей уже попили. Благодарю. Погрелись, поедем дальше.

На пороге Дулеба остановил старший брат:

— За добрые вести, лекарь, забыли поблагодарить тебя.

Дулеб от неожиданности остановился:

— За какие вести?

— Говорил ведь: новый князь идет на Киев.

— Хочет идти. А голоса киевлян не слышит.

— Дак пусть идет.

И замкнулись в своем молчании, усевшись вокруг котла с пивом, которого им хватит на целый день.

Затем Иваница привел Дулеба к гончару Охтизу. Этот глиняный человек, вместо предполагаемой неповоротливости, отличался суетливостью, которая была бы к лицу сапожнику, ведь больше всего хлопот у него было не с глиной и не с огнем, в котором обжигал свои изделия, а с женщинами, окружавшими его, будто птицы небесные, и мешавшими спокойно делать свое дело.

— Не дают поговорить с людьми, — жаловался гончар Дулебу и Иванице, которых остановил прямо возле небольшого глиняного замеса, считая, что это самое лучшее место для гостей, да еще прибывших вон откуда: с самой княжеской Горы. — Замучили женщины до смерти. Несколько дочерей у меня, да племянниц, да жениных сестер, да золовка у меня, да еще… Одни женщины, а мужчине — ведь не они в голове, а глина. Как ты ее замесишь, и как вымесишь, и какой черепок получишь. Черепок в моем деле — все. Говорите князь? Князю ни до глины, ни до черепков нет дела. У князя дружина да чистое поле, а у меня глина и черепок. Месишь, месишь, хитришь-мудришь, мешаешь так и этак, прилаживаешься отсюда и оттуда, а все это — будто жену для себя выбирать в темной темноте… Я тут сел в яру, имею хороший черепок, а пересунь меня куда-нибудь с этой глины, что я получу? Князя вашего? Эге-ей! Было их, да и еще будет, как собак. Да и не то сказал. Ибо разве же князь мне товарищ? Или знает он обо мне? Или хочет ведать? А собака знает. Еще когда бог слепил из глины первого человека и поставил сушить, уже тогда послал собаку, чтобы она стерегла. С тех пор собака друг человека. Про собаку и речь моя. Не про князя, нет…