Смерть в Киеве

Он отпустил поводья своего коня, дал тому возможность идти куда захочет, тем временем размышлял вслух, обращаясь то ли к самому себе, то ли к Иванице, который все же не отставал от лекаря, быть может в надежде задеть его своими въедливыми вопросами, а может, действовала здесь сила привычки.

— Куда нам ехать, Иваница? — говорил словно бы с самим собою Дулеб. Куда же? Надо бы повсюду проникнуть, со всеми переговорить и в Киеве, и вокруг Киева, не обходя самых неприметных людей, не минуя и самого важного боярина. Кого уговаривать, а кого лишь спрашивать, а кого и вовсе не задевать. Должны были бы мы с тобой рассказать про Суздаль, про ту землю, про тот люд, про его князя…

— Как бросил он нас в поруб? — прервал Иваница, но Дулеб не обратил на его слова внимания.

— Про князя, при котором каждый может говорить, что хочет, и сказать так, как подумалось. Про неутомимость этого человека, неутомимость и непостижимость его усилий. Только белые города среди безбрежных лесов, дороги через непроходимые места и свободные люди обозначают годы его забот, подвигов, изнурительного труда.

— Так куда же? — настаивал на своем Иваница. — Или так и будем кружить по Киеву? Мне про князя Юрия можешь не говорить, сам все видел и знаю, а кто не знает, тот и знать не захочет. Это уж так, и тут ты ничего не поделаешь, лекарь. Прозван он Долгоруким — Долгорукий и есть. Ибо разве не сграбастал нас с тобой из самого Киева и не затянул в поруб суздальский?

— Сами поехали туда, потому как вела нас справедливость. Указал же туда дорогу сам знаешь кто. Если хочешь — можем сейчас подъехать к двору Войтишича и позвать Ойку.

— А что с нею делать на снегу да на морозе? Не привык я к такому. Не ходил никогда к девкам — они сами ко мне шли.

И, словно спохватившись, что стал хвалиться тем, о чем никогда не заводил речи, Иваница чуточку виновато сказал:

— Так давай поедем к гончарам, что ли? Знаю там кое-кого. А потом и к Кричку или куда там нужно…

Самому же ему никто не был нужен, кроме той диковатой, непостижимой в своих причудах и склонностях девушки, которая стала для Иваницы как бы олицетворением всего Киева, должна была стать и вознаграждением ему за все муки и страдания, испытанные им с тех пор, как впервые ее увидел, должна была бы стать и могла бы, да, вишь, не стала. Привыкший к легким победам у женщин, он сначала разъярился, теперь пытался вызвать в себе презрение к девушке, однако сердце его болело от одного лишь воспоминания о ее имени, видел следы босых ее ног на примерзшей траве, возле Почайны, с содроганием представлял, как эти, быть может единственные на свете, ноги босиком ступают по колючему снегу, ступают, подпрыгивают, бегут, торопятся — и куда? Не к нему, Иванице, а к Дулебу или кому-то другому, и зачем, почему?

— Вот уж! — тяжело вздохнул он вслед своим горьким размышлениям, бесконечным и безнадежным.

Сонная стража долго присвечивала и рассматривала княжескую гривну, прежде чем открыть тяжелые ворота, чтобы выпустить из Киева Дулеба и Иваницу. Выехали из Киева и въехали в Киев. Ибо ни валы, ни ворота, ни сонная стража еще не были концом великого города, он продолжался и тут, внизу, начинался сразу же за воротами, на крутом взвозе, темном и нетерпеливом, с десятками, а то и с сотнями возов, которые сгрудились перед воротами в ожидании того часа, когда они будут впущены на киевские торговища. Тут были богатые купеческие повозы, прибывшие издалека, запряженные сильными конями, покрытыми дорогими попонами. Их хозяева, закутанные в меха, положив рядом с собой мечи, неподвижно сидели в уютных убежищах-шалашах, охраняемые вооруженными всадниками, которые вытанцовывали вокруг купеческого скарба на горячих скакунах в сбруях, также богатых. Купцы меньшего достатка и более низкого положения не имели при себе охраны, сами вытанцовывали вокруг своих повозов, мечей у них тоже не было под рукой, потому что висели они на шее у коней, чтобы тем самым указывать на готовность хозяина защитить себя и свое добро, когда нужно будет. За купеческими повозами стояли возки простого люда из окрестных сел, каждый вез на киевские торговища, что мог, неведомо как и добирались сюда и спали ли когда-нибудь эти люди, которых с заходом солнца стража выгоняла за ворота города, а уже на рассвете они снова появлялись тут, будто и не исчезали никуда; и снова их хилые повозки нагружены были всякой живностью, всем, чем богата была испокон веков эта щедрая земля: птицей, зерном, медом, поросятами и свиньями, скорами, дровами, глиной, камнем, коноплей, полотном, веревками, лыком, берестой, деревом и еще множеством других вещей, которые невозможно даже перечислить.

Тут кони если и были покрыты попонами, то старыми и рваными, а некоторые стояли и вовсе непокрытыми, мерзли, вздрагивая всей шкурой; некоторые похрупывали сенцо, брошенное им прямо на снег, некоторые и того не имели, покорно ждали, когда хозяин прикрикнет и нужно будет тянуть возок выше, в город, туда, где шум, гам и клекот торговища и хоть какое-нибудь тепло под низким зимним солнцем.