Смерть в Киеве

Какая-то суздальская, видно, жена въехала на Ярославов двор на возу, распрягла коней, бойко покрикивая на пахолков; Иваница тотчас же толкнул слегка своего товарища в спину, показывая ему, чтобы продолжал блуждание по Киеву без него, а сам, еще не веря собственным глазам, начал осторожно приближаться к дерзкой женщине, которая не побоялась пригнать свой воз на княжеский двор.

В белой сорочке-теснухе, с толстой косой, небрежно переброшенной через плечо наперед, гибкая и ловкая в малейшем движении, распрягала коней… Оляндра! Та самая Оляндра, которую множество раз видел он из суздальского поруба, до потемнения в глазах завидовал дружинникам с заросшими харями, которые могли веселиться с такой щедро-доступной, манящей, привлекательной женщиной.

Оляндра!

Иванице все еще не верилось, он подошел ближе, встал за спиной у женщины, она почувствовала его присутствие, обернулась к нему всем своим телом, твердые округлости ощущались под тесной сорочкой так, будто Иваница прикасался к женщине; Оляндра отбросила назад свою тяжелую светло-русую косу, прищурилась хищно и сторожко.

— Ты чего? Гнать меня отсюда надумал?

— Вот уж! — растерянно улыбнулся Иваница. — Да разве же я княжеский прислужник?

— Чего же смотришь?

— Видел тебя когда-то — вот и смотрю.

— Где же видел?

— А в Суздале.

— Ври больше! Был там?

— Вот уж! И у самого князя Долгой Руки в палатах был, и поруб изведал. Там тебя и видел.

— Не была в порубе.

— Зато возле него бывала. Со стражей возилась, а я скрежетал зубами.

— Из поруба?

— Ну да!

— Ну и дурак еси.

— До сих пор не верю, что стоишь передо мной. Вот протяну руку и…

— А ты протяни…

— Боюсь — исчезнешь.

— Не исчезну. Пришла в Киев, хочу тут быть. Вырывца моего убили под Переяславом. Боярыней хочу быть за Вырывца.

— А где же те? — не слушая ни про Вырывца, ни про боярыню, спросил Иваница, будучи не в силах оторваться от своих болезненно-сладких воспоминаний.

— Кто?

— Ну… Те, которые водили тебя тогда… Водили и возвращались… А тогда ты приходила да брала себе нового. Готов был разорвать тебя!

— Не шуми, дурак! Разве о таком вспоминают?

— Где же они?

— А я знаю?! Наверное, там.

— Где?

— В Суздале. Стерегут поруб.

— Там кто-нибудь снова сидит?

— Может, и сидит. Ежели и нет никого, поруб все едино стерегут. Потому как может пригодиться. Князь без поруба — не князь.

— Что же будешь делать в Киеве?

— А твое какое дело? С мужиками спать буду!

— Вот уж! Снова пойдешь к тем, которые стерегут порубы?

— Могу и к тебе прийти. Дождись ночи.

— Там ходила и днем.

— Это там. В Суздале любви много, ночей не хватает.

— Почему думаешь, будто только в Суздале? А в Киеве?

— Киев беден на любовь. Потому и пришла сюда. Принести любовь.

Как всегда, к несчастью Иваницы, откуда-то прибрел сюда Петрило. Иваницу он едва ли и заметил, зато сразу же увидел Оляндру, разгневался на нее, но, вспомнив, что должен расчищать дорогу Долгорукому, который уже спускался с софийской башни, чтобы вести своих приближенных на пир, набросился на женщину, зашипел:

— Прочь! Князья идут!

Оляндра ничуточки его не испугалась, отрезала со смехом:

— А мне князья и надобны! А ты ни к чему!

— Цыц! — попятился от нее Петрило. — Знаешь, кто я?

— Кто же? — подмигивая Иванице, не столько из большой благосклонности к нему, сколько из-за необходимости иметь сообщника, насмешливо спросила Оляндра.

— Петрило! Слыхала?

— И слыхать не хочу! Мне князь надобен! Долгая Рука!

— Прочь! — перепуганно наставил на нее руки Петрило, но уже было поздно, потому что князья шли от Софии, сверкало на солнце драгоценное оружие, играя самоцветами, тусклым золотом светились одеяния иереев; впереди всех, помолодевший, высокий, улыбающийся, широко шагал князь Юрий в наброшенном поверх льняного белого наряда дорогом корзне, уже не босой, а в сафьяновых зеленых, шитых перлами сапогах на серебряных каблуках.

Юрий охватил жадным взором все: и костер, на котором варили и жарили, и ведерки с пивом, и суету людскую, и зеленое спокойствие деревьев, и голубой простор неба, и широкий двор Ярославов, где когда-то бывали конные ристалища, и бесконечную коновязь с серебряными кольцами, и неожиданный на княжеском дворе простой суздальский воз с убогим скарбом, и пригожую женщину возле него…

Петрило согнулся чуть ли не вдвое, сверкнул на Юрия уже не злым, как на всех, кто ниже, а по-собачьему острым взглядом:

— Княже, милый! Петрило есмь. Восьминник в Киеве. Тебе и хочу служить, как было уже не раз. Спасал тут лекаря твоего приближенного.

— Петрило? — засмеялся Долгорукий. — Толще стал или старее? Иди с нами, коли ты уж тут. А это Иваница? Лекарь, — Долгорукий поискал глазами среди князей и воевод Дулеба, но не нашел, хотя и знал, что тот должен быть где-то здесь, — лекарь, почему же ты покинул своего товарища? Иваница такожде люб нашему сердцу. Пошли с нами, Иваница.

— Вот уж! — пробормотал Иваница. — После поруба да на пиршество?

— Злопамятен! — удивился Юрий. — Не забыл про поруб! Повинюсь перед тобой при всех. Иди с нами.