Смерть в Киеве

— Да будь они прокляты все! — подал неожиданно голос Войтишич, так что все даже взглянули на него, и многие отметили, что старый воевода вельми похож на старого жирного барсука.

— Ну, так, может, теперь и песню, Вацьо? — спросил Долгорукий, отпив в знак благодарности Громиле.

Вацьо встал за князем, закрыл глаза, сложил на груди руки, сочным голосом начал: «Ой, кровавый танец, ой, в кровавом танце…» — «Да не выведу конца!» — подхватил Юрий, а за ним и все, кто умел и хотел петь, кроме иереев, которым приличествовало петь лишь псалмы, кондаки да тропари.

«Что выведу — то прервется, — продолжалась песня, — что выведу — то прервется, а мой милый засмеется. Молодая ключница по замку ходила, ключами звонила, — встаньте, не лежите! Встаньте, не лежите — весну сторожите!»

— Про дружину, про дружину! — закричали за столами, и Вацьо начал новую: «Пустим стрелу, как гром по небу, поскачем на конях, как мелкий дождик, сверкнем саблями, как солнце в тучах…»

— Поешь, княже, — капризно молвила княжна Ольга Берладнику, — а со мной и не заговоришь…

— Почитаю тебя, княжна.

— А ежели мне этого мало?

— Преклоняюсь перед тобой.

— И этого мало.

— Перед твоей красотой преклоняюсь.

— Княжеские дочери рано замуж выходят, правда?

— Этого требует их положение.

— Я не покорюсь! Ни за кого не выйду!

— Ты очень красива, за тобой приедет хоть и сам император.

— Не пойду и за императора! К тому же он, наверное, стар.

— А если молод?

— Все едино.

— Твоя сестра пошла в Новгород-Северский и уже княгиня.

— Я выше ее. Сижу рядом с тобой, княже, и уже одним этим выше.

— Люди не могут сидеть всю жизнь.

— А быть рядом — могут?

— Тяжко. Жизнь не дает человеку покоя.

— Ты же сильный, княже.

— Ну, верно. Но что значит сила одного человека? Вот я тут, а княгиня моя и сын малый, тоже Иван, в Смоленске. И не могу быть возле них. Сила моя кончается.

— А возле меня?

— Возле тебя сижу.

— И не говоришь со мною, а поешь!

— Теперь говорю.

— Мне мало! Не я мала еще, а мне мало, князь Иван! Я не мала! Слышишь?

А на другом конце стола Оляндра набрасывалась на Иваницу:

— Я пою, а ты молчишь!

— Вот уж! Во мне и так все поет.

— Все поют, а ты разве не умеешь?

— Возле тебя все забудешь. Уж я забыл, спал ли когда-нибудь с девками или нет.

— Не девка я. Боярыней стану!

— Вот уж!

— Ну, так посмотрим же!

Она соскочила со своего места, перебежала через всю гридницу, прыгнула прямо на колени Долгорукому, взвизгнула:

— Удержишь ли, княже!

Все испуганно умолкли от такой неожиданно-беспутной выходки, глаза прежде всего метнулись на иереев: не осудят ли? Но епископ Нифонт, изголодавшись в порубе, так налегал на еду, что ему стало даже дурно, его пришлось вывести из-за стола и уложить в повалуше, чтобы отдышался; те же, которые остались в гриднице, отворачивали взгляды, только игумен Анания, завистливо взглянув на приманчивую Оляндру, пробормотал сухими губами:

— «Воздерживайтесь и молитесь, дабы не войти во искушение. Ибо дух охоч, тело же немощно».

На чье тело он намекал? На свое или на княжеское?

— Дай хоть обед закончить, — засмеялся князь Юрий, обращаясь к Оляндре и принимая ее смелый вызов, — потому что лучше грешить сытым, чем голодным.

— Так накорми и меня, княже, — пьяно попросила Оляндра.

— Чем же?

— Люблю все печеное из теста. Калачи, толченики, хворост…

— И с медом?

— И с медом, княже! Сама сладкая, сладкое и люблю… Только нет ведь моего Вырывца.

— Земля ему пухом, — поднял Юрий свою чашу, — выпьем же за упокой душ воинов наших павших.

Все выпили, Оляндра от неудержимого веселья ударилась в печаль, всхлипнула, намереваясь спрятать свое лицо на груди у Долгорукого, тот повел плечом.

— Обещал же мне! — сквозь слезы начала клянчить Оляндра.

— Что же я обещал? — полюбопытствовал уже и сам Долгорукий, все больше удивляясь переменам, которые мгновенно происходили в этой непостижимой суздальчанке.

— Боярыней сделать меня обещал.

— Боярыней?

— За моего Вырывца…

— Ну, — Долгорукий малость растерялся, не велел я никого в Киеве обижать… Петрило!

— Тут! — крикнул восьминник.

— Подойди! — велел князь.

Петрило торопливо примчался к Юрию, встал рядом с ним, заискивающе засверкал глазами.

— Вот, Петрило, — промолвил князь, — когда-то мне жизнь спас. Никогда этого не забуду. Слуга мне — до конца жизни, хотя и не служивши. Был у Изяслава восьминником, а остался в Киеве. Хочешь ко мне?

— Все для тебя, княже, готов! Людей твоих…

— Дружину дам, воеводой хочешь?

— Будь ласков, оставь восьминником. Привычно уже, и толк умею дать Киеву.

— Тогда так: Петрило отныне мой восьминник в Киеве. Все ли цело в городе?

— Все, княже.

— Не затронуты дворы ни боярские, ни чьи-либо другие?

— Поставлена стража там, где без хозяина.

— Как же это: без хозяина?

Петрило замялся.

— Говори.

— Бежали с Изяславом бояре. Потому как боялись. Изяслав, когда вступил в Киев после Игоря, многих бояр взял в плен, Данилу Великого, Гюргия Прокоповича, Ивора Гюргиевича, внука Мстиславова. Отпустил их лишь за выкуп великий. Вот теперь Изяславовы бояре бежали со своим князем. Боялись, что и ты как Изяслав. А я знал: не такой. И воевода Войтишич знал… И…

— Кто же бежал?