Смерть в Киеве

В радости своей Долгорукий был слишком беспечен и забыл о прошлом, которое стояло здесь, за воротами Киева, гнездилось в самом Киеве, окружало князя отовсюду коварством, недоверием, пренебрежением, черной злобой и еще более черными намерениями.

Прошлое попыталось напомнить Долгорукому о себе уже утром следующего дня, когда на Ярославов двор привезены были две странные дубовые клетки из-под Белгорода, где Изяслав, удирая, бросил их возле моста через Ирпень, видимо слишком обремененный поклажей.

— Что там в этих клетках? — спросил Юрий, когда ему сказали о них.

— Какие-то выродки, княже.

Долгорукий вышел посмотреть. Он не любил никаких отклонений от естественного совершенства ни у животных, ни у людей, не терпел карликов, слюнявых, горбатых, считая, что они приносят несчастье, а потому лучше убрать их с глаз. Поэтому, когда увидел Лепа и Шлепа, посматривавших на князя сквозь дубовые прутья, глазами перепуганными, но одновременно и полными ненависти, велел тотчас же:

— Вытряхните их оттуда!

Но когда карликов выпустили из клеток, они, по обыкновению, вцепились друг в друга, отвратительно завертелись чуть ли не под ногами у Долгорукого, Юрий брезгливо отступил от них, крикнул отрокам:

— Гоните их со двора, и из Киева тоже!

Озверевших от голода и ненависти друг к другу недоростков с трудом разняли, выбросили их из Киева одного через Лядские ворота, другого через Подольские ворота, однако Леп и Шлеп вскоре сошлись и как-то забыли о взаимной вражде, потому что нужно было думать, как прокормиться на этой земле.

А Киев тем временем снаряжал послов к ромейскому императору. Снарядили княжеские лодьи для Берладника и Дулеба, берладницкая дружина должна была сопровождать своего князя до самого Дуная и там ожидать возвращения: с самого рассвета на отдельные лодьи складывались дары от киевского великого князя для императора Мануила и для высокородной невесты, принцессы Ирины, на берег Почайны выехали Долгорукий с сыновьями и союзниками, вышли священники с епископом Нифонтом, вышли лучшие люди, собрался весь Киев и Подол, снова звонили колокола в церквах, снова были пения и светлые слезы, объятья, затем пир наверху, в золотой гриднице Ярослава, а потом в Печерском монастыре, а потом на Красном дворе, а потом на Подоле с простым людом, князя хотели видеть всюду, хотели видеть все, он не умел никому отказать, пил и ел со всеми, пел песни, слушал похвальбу, все его знали, у всех было что сказать о новом великом князе.

— Вот это князь! К нему и голова идет, и ноги несут!

— Счастье быть под таким князем!

— Сокол и кречет!

— И за соколами вороны гоняются!

— Беззаботен, потому как силен!

— Тебе лишь бы беззаботность! Ходить по Киеву да смотреть, как ветер девкам подолы задирает?

— А что мне от Мстиславовичей! Надрывался от работы, а в животе от голода урчало, будто у вепря.

— Се князь! Не люд у него в руках, а он в руках у людей!

— Пока пьет, да гуляет, да обнимает жен!

— Каких жен? Послал в Царьград за принцессой!

— А сам не спускает с коленей Оляндру суздальскую!

— В веселье потопит весь Киев и погубит!

— В веселье и смерть мила! Люд озверел от голода, а теперь бери, ешь, радуйся! Юрий богатств своих не жалеет для люду, а богатства у него такие, что никогда, почитай, не закончатся.

— Не тот славен, кто много имеет стад, а тот, иже многих врагов шлет в ад!

— Охота тебе подыхать?

— Сам подыхай!

— Ежели ты не хочешь ни жить, ни умирать, так чего же ты хочешь? Только нищий не хочет ни жить, ни умирать, а прозябает!

— А с князем Юрием живем!

— Разум, справедливость, отвага, щедрость — все за ним, а стало быть, и за нами!

— Где еще будет ваше все!

Кипело, вопило, шипело тайком вокруг, кое-кто спрятался, кое-кто исчез, Войтишич залег на своем дворе, ссылаясь на старость: «Человеку предназначено родиться, склоняться к упадку, болеть, переносить надлежащую кару, умирать, будь оно проклято!» Исчез куда-то Иваница, не поехал с Дулебом, отторгнутый недоступной теперь ни для кого Оляндрой, отдаленный, как и раньше, от Ойки. Петрило днем суетился, исполняя волю Долгорукого, хотя и избегал слишком часто попадаться ему на глаза, а по ночам в сопровождении двух своих зловеще-черных охранников, которых днем никто никогда не видел, ездил по Киеву, проверял стражу, покрикивал: «Бди и слушай!»

Днем или ночью проскальзывали в Киев пешие гонцы от Изяслава, приносили тайные вести, несли князю на Волынь весточки от боярства. Изяслав не примирился с утратой Киева, не сидел тихо в своем Владимире, да бояре и не давали ему покоя, пока он живой. Толкали его впереди себя, выставляя щитом и копьем своим: бей, прорывайся, возвратись, захвати, утвердись!

В церквах молились; за Юрия — в Киеве, за Изяслава — во Владимире и Луцке; молитвы бывали откровенные, бывали и хитрые: «Ослаби, остави, отпусти, господи, нам грехи наши вольные и невольные, умышленные и неумышленные, веру утверди, язык врагу укроти, хорошо сохрани перед братией сей, яко благий бог и человеколюбец. Аминь».

А кто враг?