Смерть в Киеве

— Ну, ну, много ты знаешь, что я слыхал, а чего не слыхал. Что же делал?

— Знаешь, так зачем спрашивать?

— Хочу, чтобы сам сказал. Мы должны тебе верить во всем, все и говори. Иначе какая же вера?

Силька стыдливо съежился.

— Девчат для него, — прошептал, и красные пятна появились у него на лице.

Иванице даже жаль стало парня.

— Водил для игумена?

— Да.

— Как же водил? Сам находил?

— Он присматривал. Каждый день ездил по Киеву. Неутомимым был. На трапезы к боярам и воеводам, вымытый и вычищенный, к нему несколько послушников приставлено для мытья да чистки. Ездил в дорогом повозе, потому что верхом не терпел, говорил, что все внутренности у него от этого колотятся. И все присматривал на улицах, во дворах, на торгах, в церквах. Меня с собой возил на тот случай и сразу же стрелял глазом и повелевал: «Привести». И не молодиц, а непременно девчат, ночью, тайком, когда все спят, даже монахи спят, после молитвы. Ставили меня словно бы привратником на ночь, а на самом деле шел я в Киев, иногда и не находил, а то наталкивался на несговорчивых, бывало, что и били меня чуть ли не до смерти, — страшно и говорить обо всем.

— Чем же соблазнял?

— Обещаниями, подарками, посулами, на которые игумен не скупился никогда; иногда прибегал к угрозам, хотя и не умел угрожать людям как следует. Но девчата слишком глупы, чтобы распознать суть мужскую, всегда верили или же пугались.

— Утопить бы такого в Днепре, — почти ласково сказал Иваница. — Я, правда, знаю лишь лечение людей, но тебя, наверное, утопил бы. Может, чтобы вылечить остальных людей от такого выродка.

— Разве имел я какую выгоду? Меня заставляли, вот и все. Откажешься будешь лежать под деревьями в монастыре. Видел, сколько там деревьев? Под каждым похоронены непокорные. Под деревьями и под камнями. Анания беспощаден.

— Почему не сказал об этом князьям сегодня?

— Не поверят. Слыхал, что сказал князь Юрий про игумена? Святой и непорочный. А я знаю все!

— Бежал бы от него.

— А куда? Я сам из Киева, у меня там отец, которого не видел столько лет, стыдился на глаза к нему попадаться. Он делает железо, а я…

— Кричко твой отец?

Силька посмотрел на Иваницу с еще большим испугом, смешанным с уважением. Этот знал о нем все. Вот судьба человека! Догонит тебя, куда бы ты ни спрятался, пробьется сквозь леса, переберется сквозь реки и озера, разыщет на краю света.

— Игумен нашел бы меня всюду. Это страшный человек, если бы кто знал, какой он. Все перед ним падало ниц. А потом приглянулась ему Ойка.

— Ты! — крикнул Иваница, схватив Сильку за грудки и встряхнув так, что тот даже зубами щелкнул. — Это ты, последыш игумена! Ойку!

— Я ничего, я… — заскулил Силька, пытаясь вырваться, но Иваница от ненависти стиснул его еще сильнее.

На него дохнуло с невероятного расстояния диковатостью девушки, видел следы босых ее ног на промерзшей траве, с радостью почувствовал бы пронзительную свежесть и нетронутость ее поцелуя, а этот все испакостил, утопил в грязь одним лишь словом, грязным намеком, двусмысленным напоминанием, сочетанием ее пречистого, целомудренного имени с подлым игуменом, вымытым и начищенным извне, и гнилым изнутри, как шелудивый пес.

— Ты, подлец, нечисть собачья, вышкребок монастырский, котельная пригарина! — шипел Иваница Сильке в лицо и тянул его к стене, где висели острые мечи и топоры; вчерашний послушник быстрым перепуганным своим глазом успел заметить оружие и решил, что настал его последний смертный час, ибо спасения ниоткуда ждать не приходилось. Крика никто не услышит в этой наглухо замурованной оружейне.

Силька крикнул, простонал, проскулил:

— Ойка н-не… далась!

Иваница отбросил от себя Сильку, потом снова схватил, притянул к самым глазам.

— Врешь!

— Крест святой!

— Поклянись матерью!

— Умерла моя мать.

— Покойницей.

— Клянусь покойницей.

— Отцом.

— Клянусь отцом своим родным.

— Киевом.

— Киевом клянусь и всем самым дорогим на свете!

— Крест целовать можешь?

— Готов.

Иваница поискал глазами крест. Мечи, копья, щиты, седла, хищные птицы свистят крыльями над головой. Креста не видно нигде.

— На себе имеешь крест?

— Имею. Кипарисовый ромейский. Сам игумен Анания подарил. Привез его… Четыре буквицы «Б» вырезаны на кресте: бич божий бьет беса.

— Бараном был, бараном будешь. Вот уж! — сказал Иваница со злой улыбкой. — Не нужен мне этот твой крест.

Иваница снова отпустил Сильку. Оба тяжело дышали. Силька поправил на себе одежду, показывая тем самым, какой он аккуратный, следовательно, пустой и ничего не стоящий человек, по мнению Иваницы.

— Кому же не далась: тебе или игумену? — спросил.

— Обоим.

— Как же было дальше?