Смерть в Киеве

— Даже с двумя. Одного взял для поклажи.

— Кто дал тебе коня?

— Игумен Анания.

— Зачем?

— Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.

— А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?

— А у него и спроси.

— Где он?

— Где-то у князя Ивана.

— Среди берладников?

— У них.

— Почему ты не поехал с ним туда?

— А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.

— Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?

— Благословил — и все. Дал серебра на дорогу.

— Игумен Анания — святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, — заметил князь Юрий.

— Я уже слыхал про святость игумена, — сказал Дулеб. — Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.

— Вранье! — горячо воскликнул Силька. — Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!

— Кто же тот человек? — не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.

— Воевода Войтишич, ежели знаешь его.

— Знаю.

— Молвлено же было при игумене Анании.

— А игумен? Неужели не сказал, что это неправда? — даже наклонился к Дулебу Силька.

— Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.

— Хорошо, — улыбнулся Юрий. — Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?

— Не был я привратником! — крикнул Силька.

— Помолчи, — махнул на него князь Андрей.

— Я сам спросил игумена, — потер лоб Дулеб, вспоминая весь тот странный, теперь словно бы и вовсе не существенный разговор, — спросил его, почему не сказал о подозрении в убийстве в первый день нашего приезда в Киев. Ведь мы с Иваницей приехали прямо в монастырь святого Феодора и сразу сказали игумену, зачем приехали. Разговор же у Войтишича происходил накануне нашего отъезда из Киева, когда мы уже хотели возвращаться к князю Изяславу ни с чем, ибо в Киеве невозможно было найти виновных, виновен был весь город, а значит — никто.

— И князь Изяслав не вельми бы возрадовался таким твоим вестям, въедливо заметил Долгорукий, — он ждал от тебя вестей иных. Ему хотелось обвинить в братоубийстве Ольговичей и Давыдовичей.

— Никто и слушать не хотел про братоубийство. Ни князь Изяслав, ни воевода Войтишич, ни Анания-игумен.

— А указали тебе на меня? Не поверю в такое.

— На тебя никто не указывал. Это уже я сам, когда узнал, что убийцы бежали к тебе.

— Какие мы убийцы? Что ты говоришь такое, лекарь? Побойся бога! промолвил Силька с таким отчаянием и укоризной, что все невольно взглянули на этого отрока, и каждому стало неловко за этот допрос, за ничем не подкрепленные обвинения, подозрения, за пересказ чьих-то слов, полузабытых, несущественных, быть может, и бессмысленных, но долг довести дело до конца толкал их к новым расспросам, они должны были идти на новые неудобства, между ними не должно было оставаться ничего невыясненного, иначе не могли бы они выйти из этой палаты, хотя и не охраняемые грозной стражей, не удерживаемые никем, кроме высокого долга — установления истины.

— Так что же молвил тогда игумен Анания? — повторил вопрос князь Юрий.

— Он промолчал, а за него сказал Войтишич. Войтишич сказал почти то же самое, что ты, княже. Что игумен святой человек и неприлично ему вмешиваться в грязь и преступность жизни повседневной. К этим словам игумен добавил свои, но не про себя, а про Войтишича. Мол, лишь такой отважный человек, как воевода, имеет мужество говорить обо всем, не скрывая.

— На что Войтишич, наверное, сказал: да будь оно все проклято, засмеялся облегченно князь Юрий, тешась, что мог угадать не только течение той далекой и теперь давнишней уже беседы, но и последовательность выражений, даже отдельные слова.

— Угадал, княже.