Смерть в Киеве

— Со дня на день, князенька. Подсчеты указывают. Где-то уже идет волна. Не докатилась до нашей земли, потому как далеко. Начинается в краях теплых. Затем идет сюда. Для этого нужен не день и не месяц. Но придет. Докатится.

— Привез я тут ученого лекаря из Киева. Хочет послушать тебя, боярин.

— С радостью, князенька. Жаль мне всех на свете. Плачу денно и нощно над душами, убиваюсь тяжко, что не открылось никому больше на земле, но и возношу хвалу господу за великую милость ко мне, грешному. Ибо сподобился я высочайшей милости, открыто мне все грядущее, узнал я исполнение времен и назначение свое на земле.

— Боярыня здорова? — не обращая внимания на бормотание боярина, буднично спросил Долгорукий.

— Здорова.

— А Манюня?

— Радость моя тоже здорова, благодарение всевышнему.

— Скотина?

— Скотина упитанная и спокойная. Олени же и лоси выдохли. Зайцев попытался держать, выдохли тоже. Волчат малых выкормил, но, когда подросли, стали выть так страшно, что пришлось выпустить.

— Шкуры ободрал хотя бы. Мехом лавки покрыл бы. Волчий мех крепкий, не вытирается.

— Не могу перегружать ковчег. Слежу пристально, чтобы взвешено все было, как надлежит для плавания.

— Не разламывается еще твой ковчег?

— На водах не разломается. Если же не дождусь еще и ныне исполнения, то на лето велю сделать прокоп под озеро, подведу под днище, ибо тяжестью собственной ковчег давит себя также, как тяжелый человек давит себя телом своим, начиная с ног и с утробы.

— Пищи, как всегда, не в достатке?

— Для потребления лишь.

— Питья не появилось?

— Вода, княже. Кто готовится к плаванию, должен довольствоваться одной водой.

— Не беда: привезли всё свое. Потому как люди мои привыкли пить и есть вдоволь. Как сказано у апостола: «Пускай никто не судит вас за еду или питье или за какой-нибудь праздник: се тень того, что наступит». Твое же будущее предвидится таким же постным, как и нынешнее.

— В грядущем плавании, князенька, надеюсь испытать высочайших радостей и счастья.

— А мы и тут возьмем, что сможем взять!

Долгорукий хлопнул в ладоши, отроки бросились сдвигать столы, вносить припасы, готовить пиршество.

— Зови боярыню и Манюню.

— Нужно ли, княженька? У них много работы. Нужно следить за скотиной, наводить порядок в ковчеге. И сам не покладаю рук, оторвался от работы лишь ради тебя и твоих.

— Взял бы помощников.

— Знаешь ведь: не могу. Не велено господом. Должен готовить все припасы, иначе не спасусь.

— Так зови своих. Не сядут мои люди без них за стол. Знаешь мой обычай, точно так же, как я твой.

Боярин исчез в темных переходах. Долгорукий взглянул на Дулеба:

— Что скажешь, лекарь?

— Опасный и вредный безумец.

— Почему же опасный? Имеет бога в сердце и цель в жизни. Посвятил себя строительству ковчега, жизнь на земле считает преходящей, готовится к плаванию, ибо лишь в плавании — все. Ежели подумать, оно, быть может, и правда: все мы временные на сем свете, а на том свете будем плавать либо в море божьего милосердия, либо в котлах с растопленной смолой. Да и что делает человечество?.. Не ковчеги ли оно строит, называя их так или сяк?

Кисличка возвратился не скоро. Он шел впереди, а за ним двигалась приземистая, пышная боярыня, одетая, можно сказать, бедно, но чисто, руки у нее были крепкие, натруженные, — видно, была из простого рода, взята боярином не для роскоши, а для непрерывной работы, для проклятого труда, для бессонных ночей. Третьей, как угадали одновременно Дулеб и Иваница, шла Манюня, дочь Кислицы, белотелая, свежая и пригожая, даже странно было, что у такого засушенного урода родилось такое дитя, да еще и выросло в смраде и мраке забитого наглухо ковчега, сохранило красу и нежность, несмотря на тяжелый труд, от которого, это было совершенно ясно, боярин не мог ее освободить, потому что не имел здесь никого, кроме жены, самого себя и дочери.

Манюня тоже была одета скромно, но этого никто не заметил, потому что в этой девушке было так много всего чисто женского, с такой щедростью излила природа на нее всю роскошь, что мужчины только вздохнули, увидев такое диво, а княжна Ольга не удержалась, подбежала к Манюне, обняла ее, воскликнула:

— Ты Манюня? А я Ольга.

— Это княжна, Манюня, — степенно пробормотал боярин Кисличка. Поцелуй ей руку.

Но Ольга сама чмокнула Манюню в щеку, не протянув своей руки, а каждый из мужчин с сожалением подумал, почему он не оказался на месте княжны и почему не суждено прикоснуться губами к этой нежной щечке.

— Вот уж! — вздохнул Иваница так громко, что все обратили на него внимание. Долгорукий засмеялся. Князь Андрей лукаво погрозил пальцем, а Манюня покраснела, хотя вряд ли кто мог это заметить в полутьме и задымленности боярского ковчега.

Сели за столы. Боярин Кисличка по правую руку от Долгорукого, Манюня — слева от великого князя, между Дулебом и князем Андреем была боярыня, молчаливая и смущенная присутствием таких высоких гостей.

Чашник разлил пиво и мед, обратился к Юрию:

— Дозволь, княже, слово?

— Дозволяю, но знай, о чем надобно молвить.

— Знаю, княже.

— Не обо мне.

— Ведаю.

— И не про коней.

— Согласен, княже.

— Тогда начинай.