Смерть в Киеве

— Был на свете слепой человек. Ибо все мы так или иначе слепы на этой земле. Но вот был слепой, не скрывавший своей незрячести. Был у того слепого и сын. Вот пошел куда-то сын, а слепой сидит и ждет. Приходит сын, слепой и спрашивает у него: «Где был?» — «Молоко ходил пить». — «Какое же оно?» — «Белое». — «А я уже и забыл, что ж это такое — белое». — «Такое, как гусак». — «А гусак какой?» — «Такой, как мой локоть». Слепой пощупал локоть сына: «Теперь знаю, какое молоко».

Так выпьем за Манюню, у которой локти и впрямь как молоко. Будь здоров и ты, княже, возле такой девушки, как Манюня Кисличкина.

— Будь здоров, княже, возле Манюни.

— Здорова будь, Манюня!

— Здоров будь, княже.

Кубки осушили под веселые восклицания, налили еще раз и выпили снова; когда же закусили все как следует, Долгорукий вытер усы, крикнул:

— Теперь нашу песню про Манюню!

И Вацьо подскочил, взмахнул руками, изо всей силы крикнул «гей!», начиная песню, а все сразу подхватили, наполнив до отказа ковчежную гридницу сильными мужскими голосами:

Гей, боярский двор — море,
Гей, Кисличкин двор — море!
Что крутые берега его — тесаный терем,
Что буйные ветры — стража верная.
А у него на море белорыбица
Манюня Кисличкина!
Ловили ловцы,
Ловцы-молодцы,
Те же ловцы — неудальцы:
Неводы у них не шелковые,
А крючочки у них не серебряные.
Гей, боярский двор — море,
Гей, Кисличкин двор — море!
Что крутые берега его — тесаный терем,
Что буйные ветры — стража верная.
А у него на море белорыбица
Манюня Кисличкина.
Ловили ловцы,
Ловцы-молодцы,
Эти ловцы — удальцы,
Ибо неводы у них шелковые,
А крючочки у них все серебряные.
Поймали белорыбицу,
Схватили Маню Кисличкину,
А поймав, за стол саживали,
За стол с князем да с боярином.
Да и сами садились,
Песню заводили,
Медом-пивом запивали,
Манюню цело…

— Шутники и весельчаки твои люди, князенька, — прищурившись, заглянул в глаза Долгорукому Кисличка, когда закончилась песня.

— Перед потопом, боярин, — развел руками Долгорукий и вдруг гаркнул: — Манюню цело…

И влепил Манюне в щеку поцелуй звонкий, молодецкий, а отроки проревели троекратно:

— Манюню целовали, Манюню целовали, Манюню целовали!

После чего Юрий поцеловал девушку еще и в губы, приведя ее в такое неописуемое смущение, что она убежала бы из-за стола, если бы князь не придержал.

— Зять надобен тебе, боярин, — заговорил князь Андрей. — В заповедях божьих для Ноя сказано ведь, чтобы взял он в ковчег род свой и жен сыновей своих. Ты же сыновей не имеешь, а лишь дочь. Вот и должен найти зятя для дочери.

— Нужно, да тяжело, — вздохнул Кисличка. — Среди моих людей нет достойного, а со стороны как возьмешь? Не могу бросить ковчег, чтобы искать. Пустить сюда тоже никого не могу.

— Привезли тебе для выбора вон сколько молодцов, — сказал Долгорукий. — Даже из Киева имеем.

Иваница задвигался на скамье, будучи не в состоянии скрыть удовольствия.

Помнил об Ойке, не мог выбросить ее из сердца, но возле Манюни умирали все воспоминания, отступали страсти, омрачались надежды, — он способен был смотреть лишь на нее, наслаждаясь и довольствуясь самим предположением, как роскошествовал бы он в случае согласия Манюни…

— Не ведаю, согласился бы киевский наш гость, — осторожно начал было Кисличка, на что Иваница чуть было не крикнул: «Согласен!» — но Долгорукий своевременно опередил его, взмахом руки пригасил жар Иваницы.

— Зовется Иваница, — сказал князь Юрий. — Учен не меньше, чем его товарищ лекарь Дулеб.

— Вот уж! — стеснительно крякнул Иваница, потому что рядом с ним шевелился паскудный книгоед Силька, который откровенно прыснул в кулак, когда князь сказал про ученость Иваницы.

— Но, — продолжал Долгорукий, — прежде всего, боярин, должны иметь мы согласие на брак от самой Манюни, потому что насильства над ней мы не потерпим, в особенности же любя ее. Затем согласие должен выразить также Иваница. Но перед этим ты должен рассказать все про свой ковчег и про все, что будет ждать здесь будущего твоего зятя. Налей-ка, чашник, боярину меду, хотя никакой мед не сравнится своей сладостью для него с его ковчегом. Здоров будь, боярин, и ты, мать, и ты, Манюня!